— Узнать что ли?
Она пожала плечами и виновато улыбнулась. Ответ, то есть, был "да".
Октябрь, парикмахерская
Во вторник, как теперь помню, похолодало — и последние листья стали жесткими, падали уже косяками, с грохотом. Я пошел в парикмахерскую, давно там не был, месяца три. Несмотря на осень, подстригся почти наголо, под расческу.
Парикмахерская жила в доме № 6, она была раньше обычной, с коричневыми панелями из ДСП, зеркалами и вонючим одеколоном, который въелся во все. С ростом прогресса из нее сделали салон по имени "Локон" — в наших краях отчего-то любили краткие названия — "Локон", "Тотем", а напротив моего дома, в доме № 49, был еще один гастроном, так тот назывался "Рыбка". Надо бы и моему сожителю открыть частную лавочку под названием, понятно, "Голем". Какую-нибудь психотерапевтическую, лечил бы несчастных матерей семейств, обучая их своей бесчеловечности, которая поможет им в их трудном семейном деле. Хотя… тут еще кто бы из них кого учил.
В парикмахерской работали три—четыре все время менявшиеся дамы, я про мужской зал, конечно. Уж я и не знаю, кто там проводил кадровую политику, но здоровенные такие бабы, лет к сорока, с твердыми командирскими голосами, управлявшие клиентами что твой старшина. Но стригли не ужасно и за не слишком, несмотря на салонность, большую цену.
Голова стала быть подстриженной и вымытой, ветерок ее охлаждал. Желтели, пощелкивая друг о друга, листья. Я зашел во двор за парикмахерской. Двор был большим, с изуродованными детскими принадлежностями: горками без дна, каруселью, от которой остался только штырь; обнесенная проволокой небольшая коробка для хоккея-футбола, даже лавочки — канонического советского паркового изгибающегося вида — были лишены дна, одни каркасы. Только песочница чувствовала себя хорошо, даже с избытком, — на нее явно вот только что, вчера—позавчера, видимо, в рамках очередной акции "Мой двор — моя деревня", вывалили целый грузовик свежего, желтенького песка — от души, так, что зелёные бортики песочницы были едва видны.
Пахло тут парфюмом из окон парикмахерской, деревом — не от дров, а от отсыревшего сарая. Травой еще всякой, гибнущей. Я сидел на лавочке, глядел на песочницу и вспоминал — в каком возрасте я перестал себя не помнить? Такой момент, несомненно, был, но я не мог сказать когда. Десять лет назад, пять? Пятнадцать? Тридцать пять, сорок?
Еще тут пахло свежими булками, из небольшой частной пекарни, обустроившейся в доме
№ 4. Мимо ходили люди, вот — три старушки с кошками в охапку прошли в сторону ветеринарной клиники, стоявшей в глубине двора.
То есть вывод был обычным: никогда не знаешь, когда изменился. Тут же и другой вывод: раз уже я столько раз измененный сапиенс, то что же говорить о Големе. К тому же у него явно имелся кайф от его особенностей, так что Галкиной, ох, могут быть суждены страдания. Не то чтобы я рассчитывал ее тогда утешить, в возможность быть с нею я уже не верил, просто искренне посочувствовал. В нем, судя по его разговорам и тексту этому замороченному, который она мне показала, было что-то литературное. Рахметов какой-то. Можно было счесть, что он был приведен в свое нынешнее состояние Великой Русской Литературой. Не прямо, разумеется, но определенные ее рефлексии явно потоптали его подкорку.
Конечно, для полной красоты хотелось, чтобы он сдвинулся именно в ту ночь, когда читал про глухонемых демонов, а за окнами погромыхивала гроза.
Может быть, Галкина когда-нибудь сможет рассказать что-то большее. Но, подумав теперь о ее непростой женской судьбе, я сообразил, что отчего бы мне не переговорить с Распоповичем. Он ли был автором трагической перемены в жизни живого существа Саши или не он — в любом случае это произошло в то время, когда он был его квартирохозяином. Непосредственный свидетель.
Автор Голема
Распопович выглядел прискорбно: был всклокочен и, кажется, с утра не умывался. Он что ли впал в депрессию, был уже отчасти пьян и сначала выражался, отчего-то все время цитируя китайские притчи с даосским закосом, — в начале моего визита, на первой половине бутылки, мы говорили о текущей политике, инициатором чего был он. Моему появлению он не удивился. Тут чужие не ходили, а еще он был с похмелья, а я с водкой.
— Слушай, — сказал я прямо, когда водка перевалила экватор в смысле вниз. — Есть такое ощущение, что ваш бывший квартирант — не вполне человек. Ходят такие слухи.
— Ну да… — замялся он, — квартирант, Сашка то есть. Но он съехал куда-то. Сказал, что съедет, мы выпили, и он съехал. Но он тут где-то неподалеку, я его вижу иногда.
— Да, — я усилил проблему, — в этом, собственно, и дело. Теперь он живет у меня.
— Что? — удивление всегда выглядит так, будто человек чего-то не расслышал.
— Ну вот да, — я пожал плечами, — так получилось.
Ели мы сырой лук и не вполне черствый батон. Я было подумал, что если разговор завяжется, то придется идти в киоск за второй, а это будет разрушительно для моих планов на завтра.
— Ну вот, — вздохнул я. — Говорят даже такую ерунду, что это не человек, а искусственное существо. И что именно ты его и сделал. Как раввин Лев. Не все так говорят, конечно, а только те, кто в теме. Но у тех, кто в теме, мнение однозначное. — Да! Да! — Распопович неожиданно распсиховался, черная борода задралась торчком. — Так все и было! Но я, — постучал он себе в грудь, — не понимаю, как все это произошло. Я вышел на кухню, потом что-то начало в ванной плескаться. Я заглянул — мамочки… и тут же в туалет— блевать. Выхожу, проблевавшись, а оно уже сидит на кухне, свеженькое, чисто вымытое. Чай. ЧАЙ! Заваривает!!
"Классный все же парень Бармалей", — подумал я. Да и вообще, ну вот как в жизни понять, когда кто-то телегу гонит, а когда говорит чистую правду. Тут же захотелось сходить в качестве поощрения за второй, заодно килек купить, и будь что завтра будет, хотя и понятно, что именно будет.
— Ну ладно, а как квартиродатель квартиродателю — с ним напряги есть?
— Минимально, — тут же успокоился Бармалей. — Он же и в самом деле нечеловек какой-то. Практически живет без мусора. Чаю выпил — стакан помыл. Вермишель сварил — кастрюльку отчистил. Белье стирал ежедневно. То есть я даже понять не мог— впрок что ли? Если у человека есть несколько смен, так он раз в количество смен минус одна стирает. А этот— каждый день. Совершенно не понимаю. В ванной не развешивал, уносил с собой, в комнату. А чего он переехал-то, я, в общем, так и не понял. Денег меньше что ли требуешь?
— А сколько он тебе платил?
— Да что тут платить, 75, хотя, конечно, и полтинника бы за ту комнату хватило. А тебе?
— Ну, полтинник, если честно, — соврал я. — Но он не из-за денег, я так понял. Сказал, что хочет, чтобы совсем отдельно и тихо, — ничего подобного он, конечно, не говорил.
— А у тебя тихо что ли?
— Ну да, сразу от входа, окнами во двор, — еще раз соврал я: это моя комната во двор выходила, а его — на улицу.
Далее — нет смысла передавать все это диалогами, тем более вспоминаемыми, то есть написанными заново, не с диктофоном же я приходил — он рассказал мне все, что мог, о том, что за нечеловек наш постоялец. В его изложении получалось, что Голем является просто отмороженной треской. Тут, конечно, можно было сделать поправку на темперамент хозяина, но эти эмоции меня не интересовали.
— Ну ладно, — я попытался перевести его мысли в сторону конкретного вопроса. Вообще, факт того, что я буду сейчас ради Галкиной выяснять физиологические особенности вожделенного ей организма, меня на миг потряс: кажется, я стал невиданным альтруистом-гуманистом. Или любил я ее просто-напросто… — А вот как он насчет физиологии, полноценный?