В остальном же, Кэйзер существовал – люди знали, но намеренно вспоминали об этом только иногда. Не со злого умысла, так просто получалось. Когда афиши с лицом мэра не расклеены на каждом углу, а он не устраивает собрания на площади по десять раз за день, сознание, свойственным ему образом, отодвигает фигуру Кэйзера на задний план, делая белым шумом, фоновым верещанием далекой музыки, но с красным-ярлыком пометкой «важно» и «потенциально опасно». В впереди, перед глазами, маячат бытовые дела и проблемы.
К тому же, даже когда о мэре говорили, видели перед собой не Кэйзера, а внука великого Анимуса. Человек-то один и тот же, а разница – принципиальная.
О мэре Хмельхольма не думали так же, как не думают о хроническом соседе-алкоголике за стенкой, пока он ведет себя спокойно – как только начнет вышибать двери, мысли сами кинутся за борт.
Вот и Прасфора почувствовала себя неуютно рядом с мэром – словно коснулась его холодной и суровой, как далекие горные пики, ауры. О том, что улыбающийся дядя с этим связан хоть как-то, думать даже не хотелось, но наступил как раз тот самый случай, когда мысли сами стали выкидываться за борт.
Девушка нащупала в кармане записку Хюгге. Помяла ее.
– Ты еще сама ничего не знаешь, – думала Прасфора, выбираясь из-за големов. – А уже делаешь выводы. Ты ведь понимаешь, как это глупо, да?
Девушка не страшилось внутренних диалогов с самой собой, ведь знала – переживать нужно лишь тогда, когда станешь говорить то же самое вслух. Если еще перед зеркалом, то вообще пиши пропало.
Ответы ждали рядом – в конце кладбища големов.
Попадамс с опаской шла туда, где затихли голоса, и рассматривала големов – иногда они лежали кучами, иногда были аккуратно поставлены, но от каждого из них – без руки, без ноги, с огромной пробоиной или просто отколовшейся кистью – веяло захлестывающей, неподдельной грустью, будто они вовсе и не собирались умирать, ведь не жили никогда. А теперь оказались на кладбище, бесполезные и безжизненные.
Прасфора поймала себя на мысли, что думает о големах, как о людях – а эти мысли считались не то что бы неправильным, просто нерациональными. Тут не возникало вопросов этики, да даже безумных спекуляций (кто знает, вдруг каждым големом заправляет маленький карлик внутри?!) – големы просто были глиняными куклами, работавшими на магии, человекоподобными инструментами, и все тут. Но здесь, на кладбище, от этих исполинов веяло такой неописуемой грустью и тщетностью своего уже не-существования, что Прасфора задним числом жалела их, как маленькая девочка жалеет тряпичную куклу, у которой оторвалась ручка. Хотя проблема-то решается легко – нужно просто пришить новую руку, и игрушка снова окажется в строю. Но с големами так никогда не делали – невыгодно и… неописуемо жутко, все равно, что мертвецу пришивать свеженькую конечность.
Кэйзер, похоже, до этого все же додумался.
Цепкая тревога внутри Прасфоры уже подуспокоилась – но тут она дошла до другой части кладбища и замерла.
Големы здесь стояли подлатанные. Такие же, как тот, с которым недавно возился мэр – только это Прасфора видела краем глаза, а теперь перед ней раскинулась целая картина из сотни големов.
Дыры их были залатаны металлом, отломанные конечности – руки и ноги – заменены механическими, из апатично мерцающей бронзы, пробитые головы закрыты пластинами… Все это казалось одновременно жутким и завораживающим, как алкогольный коктейль со сливками – невероятнее (и страшнее) всего выглядели големы, все конечности которых заменили новыми протезами с торчащими шестеренками, пружинами, рубинами и бронзовыми прутьями.
Прасфора испытала резкое желание убраться подальше. Она словно бы поняла, что не стоило заходить за условную дверь с надписью «НЕ ВХОДИТЬ! УЖАСНЫЕ ТАЙНЫ! НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ»; потому что теперь из бездонной ямы с шипами, которая – о неожиданность! – оказалась за этой дверью, придется карабкаться без снаряжения.
Девушка ускорилась, с надеждой обнаружив, что ворота совсем рядом. Выбравшись с кладбища, Прасфора тяжело задышала и нашла глазами еще один лифт.