Спустя пару лет не очень русские люди ловко переоформили на себя Луэллину квартиру, поменяли замки на дверях, а когда хозяйка приходила и пыталась сказать хоть слово, они тут же переходили на свой булькающий язык и переставали, совершенно переставали понимать великий и могучий (или хотя бы украинску мову). Луэлла боролась, судилась, консультировалась, но судьи любезно показывали ей правдоподобно подделанную подпись под документом и фальшивую расписку, согласно которой Л. И. Приходько продала однокомнатную квартиру в г. Севастополе Х. Ц. Мундзонову.
Тут еще вернулся алжирец - все одно к одному, одно к одному, причитала мама Юля, которой пришлось взять Луэллу к себе. Тот, кто планировал строительство родового голевского гнезда в Остряках, увлекался, по всей видимости, энтомологией, потому что в двух комнатах, плавно втекавших одна в другую, с комфортом могли жить только комары и мухи. Танька даже отказывалась верить, что мама Юля всю жизнь проработала директором школы, имея такую позорную жилплощадь. Вот в этом-то обиталище, походившем формой на восьмерку, если бы не крошечное отвихрение кухни и не запятая туалета, проживали теперь сестра Катя с поэтом (который почему-то никак не мог напечататься даже в обычной газете) и свежеродившимся ребенком от поэта, нареченным по предложению папаши Адельбертом, мама Юля и Луэлла, окончательно превратившиеся из бывших врагинь в накрепко спаянных нуждой и общими внуками бабушек. Они даже внешне стали похожими: раньше высокая Луэлла теперь ссохлась до роста мамы Юли, обе они были с бело-голубыми волосами и даже пальто зимнее имели одно на двоих.
- Единственное, чего я не могу принять, Коленька, - жаловалась мама Юля в очередной свой визит, - это Луэллино курение. Ну, в самом деле, она курит папиросы без фильтра, а я потом не могу уснуть. И Адельбертику вредно. Правда, поэт тоже курит, да и Катька смолит втихушку...
Луэлла скорее перестала бы есть, чем курить, потому маме Юле пришлось свыкнуться.
Алжирец довольно шустро начал продавать свою комнату и в первую очередь, естественно, обратился с предложением к Голеву. Голев вначале рассмеялся последние дни он работал грузчиком в овощном отделе и денег еле хватало на прокорм и детские колготки, но Танька отреагировала на это весьма серьезно.
- Надо искать деньги. Мы же не можем всю жизнь вот так, с этим Синим Бородой? А если кто-нибудь другой сюда въедет? Еще какой-нибудь Мундзонов?..
Голев сказал, что Танька размышляет верно, вот только он совершенно не представляет, где взять такую сумму - ведь огромная комната в неплохой квартире стоит непосильно для него, Голева.
- Ты мужчина, - тихонько сказала Танька. - Ты и должен думать. Найди деньги. Ограбь кого-нибудь.
Сама она в тот же вечер написала отцу, теперь уже в Екатеринбург, хотя заранее знала, какой будет ответ, - и ее опасения вскоре вернулись в конверте, на котором был нарисован цветок раффлезии. Эрудированная Танька зачем-то вспомнила, что раффлезия - это самый крупный цветок в мире, обладающий трупным запахом. Михал Степаныч писал, что живут они с матерью плохо, и одна надежда у них была на Таньку. Коли вышла она замуж, так сама теперь пусть и выживает.
"Если бы ты видела, доча, как мы бедствуем, - писал отец, и Танька зажмуривалась и представляла себе их квартиру, опоганенную нищетой. - Мать сократили и пенсия у ней совсем маленькая, сказать стыдно. Еще тут ее подговорили вложиться в МММ, и все сбережения долгих лет у нас пропали. Я все еще работаю на заводе, но платят нам раз в три месяца и половину. Мы вначале ехать к тебе хотели, но теперь мать плачет и говорит, что лучше б ты не уезжала, раз Николай тебя и семью не может прокормить. Хотя я его лично понимаю - время теперь такое, но лучше б он выбрал себе настоящую рабочую специальность, какая нужна всегда".
Если бы видел Михал Степанович своего зятя, сгибающегося почти пополам под темно-серыми, пахнущими могилой ящиками...
Танька поплакала над письмом, но быстро перестала, потому что Поля смотрела на нее куксиво и тоже собиралась пустить всегда близкую слезу.
- Хоть бы мне помереть, - мечтательно говорила Луэлла, глядя в далекие морские просторы, - и вам стало бы покойнее...
- Успокойся, тетя, - нервно выговаривала Танька, ведя за одну ручку Севу, а за другую - Полю. Дети постоянно сбегали к воде - что делать, приморская порода. Сухопутной Таньке было трудно привыкнуть к такому легкомысленному общению с непредсказуемой водной стихией. - Твоя смерть ничем нам не поможет, наоборот. Так что не болтай ерунды.
Луэлла всхлипнула и вытерла глаз газовым шарфиком. К старости характер у нее приобрел редкостную сентиментальность.
- Юлия измучилась вконец. Это ведь не жизнь, Танечка, не жизнь. Она тех полностью содержит - куда деваться, дочь. И вам ведь этих, -тетка кивнула на белоголовых, как хризантемы, детишек, все-таки сбежавших от матери к ласковому морю, - подымать надо. На какие, я спрашиваю, шиши?
Танька угрюмо молчала. Ей самой было бы интересно знать ответ, но переадресовать тетин вопрос можно было только Голеву, который в последнее время работал подряд в три смены, а домой приходил зеленый и злой. Сева вчера с обидой рассказал, что над ним смеялся Сережа Данилюк, потому что он, Сева, ни разу не пробовал "Сникерс". Танька подняла глаза кверху и начала беззвучно ругаться. Потом плюнула в песок и пошла вынимать из моря Севу и Полю. Газовый шарфик Луэллы полоскал ветер, как будто все это была не современная жизнь, а фильм о жизни французских модернистов в каком-нибудь Канне или Антибе...
Голев узнал новости последним по счету в семье. Никто специально не таился, просто у него опять было три смены в овощном.
Сначала в коридор выбежала Поля с коробочкой иностранного сока в руке. Потом в глаза бросился смятый сине-коричневый фантик "Сникерса", лежавший на вершине мусора в ведре. Бабушки, пришедшие в гости, выразительно молчали. Когда Голев уже окончательно убедился, что дома нечто происходит, Танька повернула к нему раскрасневшееся лицо, и он впервые заметил, что у нее больше нет конопушек - зато появились морщинки.
Последний месяц Танька работала не меньше Голева - устроилась убирать подъезды в краснокирпичном доме, который построили на соседней улице. "Как быстро они научились строить!" - ворчала Луэлла. Еще какая-то подруга-училка присоветовала Таньке продавать демократичную косметику "Сабина" - надо было ходить по фирмам и устраивать презентации. С каждого проданного бутылька или там коробочки Таньке платили тысячу.
И вот однажды она пришла в какую-то фирму, где из женщин была только одна секретарша, да и у той губы были в явном "Ланкоме". Танька побрела было прочь, как вдруг из кабинета вышел директор фирмы - Денис Алексеевич Гуливатый (Голев вздрогнул и на всю жизнь запомнил это имя) и спросил, что угодно Таньке. Она машинально показала ему стремный набор "Сабина", и Гуливатый пригласил Таньку в кабинет.
Танька рассказывала всё Голеву честно и не утаивала никаких спорных подробностей. Так вот, Гуливатый поинтересовался Танькиным образованием и сказал, что ему нужен еще один секретарь-референт. В общем, она нашла работу, и ей даже выплатили аванс, который уже, правда, преобразовался в "Сникерсы", соки, мясо в морозилке, колготки Поле и рубашку Севе, а также блок сигарет для Голева. Голев сказал "спасибо", и хотя ему хотелось поломать эти сигареты болгарские, "Вега", которые он больше всего любил, - переломать их по одной или смять прямо в пачках, он пошел на балкон и долго-долго курил.
Танька работала с утра до ночи, потому что Гуливатый уволил прежнюю секретаршу - все-таки он несколько лукавил, когда рассказывал о вакансии. Иногда он даже вызывал Таньку работать по субботам. Голев не спрашивал, чем они там занимаются и, вообще, какие обязанности у Таньки, какой профиль у фирмы - впрочем, Танька почему-то считала своим долгом громко отчитываться каждый вечер о том, как прошел день. Дети все время были с бабушками. Голев молчал.