Так или примерно так думает и мой герой; и думает он об этом всегда — с болью и горечью, с тем безысходным чувством, которое лишает всех радостей жизни и даже сна.
Измерила Нина Ивановна давление и бодро заявила:
— Как у спортсмена!
Сидели они за круглым столом в гостиной, и Нина Ивановна лукаво и с какой–то юношеской озорной игривостью ловила все время ускользающий взгляд бывшего начальника и как бы издевалась над беспомощностью некогда грозного министра, которого издатели и литераторы за крутой нрав и суровость окрестили необидным и не всем понятным словом «Бугор».
— Вы полежите на диване, а я приготовлю свежий крепкий чай.
Николай Васильевич что–то буркнул себе под нос и перебрался на диван, где был у него плед и подушка, расшитая недавно умершей супругой Ларисой Леонидовной.
Лежал он на спине и почти бездумно смотрел в потолок. Мысли его обращались вокруг Нины Ивановны, этой удивительной, загадочной женщины, которую многие знали, многие любили, но приблизиться к ней боялись. Веселая и будто бы легкая в общении, она могла неожиданно срезать острым и не всегда безобидным словом. Она была дочерью приятеля Николая Васильевича, заместителя министра черной металлургии Ивана Погорелова. Жена у него рано умерла, и они жили вдвоем с дочерью, но с началом перестройки Погорелова с должности сняли, и он уехал в Сибирь директорствовать на большом металлургическом заводе. Это он попросил Николая Васильевича взять в комитет после окончания института его дочь Нину на должность рядового бухгалтера. Нина оказалась очень способной, предельно честной и принципиальной и скоро без всякого содействия со стороны министра выросла до заместителя главного бухгалтера, а затем стала и главным.
Квартира ее помещалась на четвертом этаже — как раз над большой министерской квартирой Николая Васильевича; и так же, как ее бывший начальник, она жила одна и нигде не работала. Отец от своей огромной зарплаты присылал ей три миллиона в месяц, и она жила безбедно и даже, как говорили соседи, «интересно». Что они вкладывали в это слово, Свирелин не знал, но был убежден, что ничего плохого с ней происходить не может.
На кухне Нина Ивановна поставила на плиту чайник, а в гостиной, где лежал на диване Николай Васильевич, она из серванта извлекла чайный прибор, дорогой, цвета индиго, изнутри отделанный золотом, — она любила все красивое, все самое лучшее и еще со студенческих лет была своим человеком в квартире Свирелиных, и всегда помогала тут хозяйке накрывать стол, училась у нее кулинарному искусству.
Скажем по секрету: Нина уже в то время нравилась Свирелину, он любовался ею, но, конечно, вида не подавал, и когда она пришла в комитет, повзрослев, стала еще лучше, председатель ловил себя на мысли, что постоянно испытывает желание видеть ее, говорить с ней.
Нине тогда было двадцать три, а ему сорок — разница внушительная, но, видно, так мужчину устроила природа: он в деловых отношениях с женщиной ее молодость может принять за недостаток, но в отношениях сердечных… Тут для него молодость и свежесть играют только одну роль: соблазна и притяжения.
— Как мы себя чувствуем, Николай Васильевич? Отлежались немного?..
— Одно твое присутствие… и мне стало лучше.
На службе он обращался к ней на «вы» и по имени–отчеству, но вне службы она была для него Ниной, дочкой старого товарища. Впрочем, когда она вышла замуж, он и вне службы стал называть ее по имени и отчеству.
Замужем Нина прожила пять лет. Муж ее пил, она долго боролась с его пороком, а затем купили ему кооперативную квартиру, и они разошлись.
Как–то Свирелин, и сам к тому времени увлекавшийся водочкой, сказал Нине: «Надо было бороться за мужа, отрезвить его». — «Все было, Николай Васильевич, и борьба была, да только он–то в этой борьбе оказался сильнее. Выходит, не любил меня, а то бы послушался», — говорила весело; видно, свобода ей нравилась, а может, человек она такой: легкая, беззаботная. А и то могло быть: полюбила кого–нибудь, вот и резвится.
Из своей квартиры принесла набор трав, — сама каждый год в подмосковных лесах собирает, — заварила чай: крепкий, душистый, разлила по чашечкам. Свирелин наблюдал за ней и не переставал удивляться: гибкая, стройная и на килограмм не пополневшая за эти годы. Лет семь–восемь назад с мужем–дипломатом поехала в Америку и три года работала главным бухгалтером в торговом представительстве. Вернулась похорошевшая, посвежевшая и одевалась на зависть всем комитетским модницам; не сказать, чтобы по последней моде, — нет, скорее на манер каких–то прошлых времен, часто меняла костюмы, платья и являлась в комитет неожиданно новой, оригинальной.