— На что живете, Николай Васильевич? Скоро ли пенсию дадут? Может, мне шефа попросить — пусть похлопочет.
— Шефа не проси. Пенсию раньше срока только президент может дать, а президент меня не любит. Не надо, не проси.
Минуту–другую молчали. А потом Свирелин, глянув на самовары, сказал:
— Свези куда–нибудь самовар. Я бы за квартиру заплатил.
— Давайте! Я живо, сей момент.
Через полчаса Вадим уже в дверях, с деньгами:
— Пять миллионов дали. Я им сказал: самоварчик–то на заказ изготовлен, подарочек для министра. Они и так повернут, и этак… Говорят: три миллиона. А я им: нет уж, господа хорошие. Я его в другой магазин свезу, там–то и все шесть миллионов отвалят. Ну и… сладились на пять. Не продешевил ли?..
— Что ты, Вадим. Серафим еще лучше самовары ювелирам сдал — по полмиллиона получил.
— Полмиллиона! Плут он, ваш Серафим. Креста на нем нет!
— Креста нет, это уж верно. Не верит он ни в Бога, ни в черта. Такой у меня племянничек.
Вадим уехал, а часа через два явился Серафим. Он тоже ездит на автомобиле, но только автомобиль у него собственный и очень дорогой — «Мерседес» последней марки. И дядю подвести куда–нибудь он не предлагает.
— Вот! — протянул он деньги. — Больше не дают. Триста тысяч.
Свирелин не повернулся на голос Серафима, пошел на кухню. Серафим положил на стол деньги.
— Вы, я вижу, недовольны — так и не просите в другой раз! Я с этим проклятым самоваром мотаюсь по городу, стараюсь всучить его…
— С чего ты взял, что я недоволен. Спасибо за хлопоты. Вот тебе сто тысяч.
— Зачем они мне?
— Как зачем? Бензин жег, время потратил.
— Да ладно вам, дядь Коль. Чай, мы не чужие. Ну, я поехал. Если понадоблюсь — звоните.
Николай Васильевич долго и тщательно закрывал замки и недовольно ворчал, словно заговаривал дверь от нечистой силы.
Пять миллионов его ободрили; он посмотрел на самовары — еще три осталось, подошел к книжному шкафу, в котором плотными рядами лежали альбомы художников. Он сам в молодости баловался кистью и коллекционировать альбомы было его страстью.
На стол председателя стекались книги из всех типографий страны; директора показывали министру товар лицом, а Свирелин разглядывал книги и лучшие из них откладывал. Альбомам отдавал предпочтение.
Оснащением типографий, выпускавших изобразительную продукцию, занимался сам. Ездил в Италию, Францию, несколько раз бывал в Лейпциге, где издавна искусство переводить краски на бумагу было самым высоким, и всюду заказывал машины, целые системы механизмов, и даже привозил мастеров. Под конец его правления типографии Москвы, Ленинграда, Харькова и Калинина выпускали альбомы, открытки, отдельные красочные листы с портретами и картинами не хуже, чем в Лейпциге. И в его квартире этих альбомов скопилось множество, вот только жаль, что спрос на них теперь упал: богатеи искусством не интересовались, а бедным не до книг и альбомов; но и все–таки: он однажды для пробы отнес Веласкеса в магазин старой книги, там за него дали хорошую цену, и деньги получил сразу.
Подошел к полкам, где хранились художники эпохи Возрождения. Как–то редко и криво были расставлены здесь альбомы. Фламандских художников совсем не было. Перерыл, пересмотрел все — нет ни одного!..
От неожиданности сел на табурет. Крадут, таскают альбомы! Серафим и его матушка!.. Больше некому.
Вернулся в гостиную, открыл самый нижний ящик серванта. Стал считать комплекты серебряных ложек, вилок, ножей. Не знает он, сколько их было, но заметил: многих недоставало. Не видно и самого дорогого набора на двенадцать персон — серебро с червленой вязью и позолотой…
Долго сидел удрученный. Серебро берег про запас. Золота у него не было, а все украшения жены отдал Матрене. Она была старше его на пятнадцать лет, но украшения любила. Приходила два раза в неделю: варила борщ, кашу, делала салат и уходила. Дома оставался второй сын Роман. Рожден с болезнью Дауна, плохо соображал и мог запалить квартиру или залить соседей. Матрена и хотела бы насовсем переселиться к брату, да не на кого оставить сына. Серафим как–то сказал дяде: «Мы для Романа найдем сиделку, а мама будет жить у вас». И потом с тревогой добавил: «Демократы, они ведь звери: запросто квартиру отберут». Николай Васильевич пробурчал в ответ: «А меня куда же?.. У меня вон за сервантом ружье стоит, я ведь и стрелять умею». — «Стрелять? — возразил племянник. — Они с милицией придут. За шиворот — и на улицу. И станете вы, дядя Коль, бомжем. Ваш–то Кац в кепке церемониться не любит». — «Почему же это он мой?» — удивился Свирелин. «А чей же он, мой что ли?.. Это вы или такой, как вы, его в Моссовет запустили и должность ему высокую дали. От вас, от министров, они пошли, кацы всякие. А теперь–то смотрите им в рот: захочет — оставит вам министерскую квартиру, а не захочет, так и не прогневайтесь. В котельнях разных да в сырых подвалах живите. Власть, она шутить не любит — не мне вам рассказывать!» «Да уж… — невесело размышлял Свирелин. — Выкинут из квартиры и глазом не моргнут. Горбачев президентом страны был, а и то в два счета из квартиры вылетел. А брежневская двенадцатикомнатная квартира с двумя бассейнами и двумя зимними садами… Ее чеченец Хасбулатов захватил».