— Тяните! Спасайте!
Веревка натянулась и быстро пошла вверх. Но чересчур много повисло на ногах у инока. Рука хрустнула в плече, что-то обожгло грудь, и он полетел вниз. Рука пошла вверх с Катинкой. Дикий рев провожал ее, но она этого не слышала и не сознавала.
6
Брат Семеон, заместитель Иннокентия в «раю», позже всех узнал о бегстве Катинки и о ее заточении. Это известие разгневало его. Он как-то бешено зарычал на мать Софию, докладывавшую о происшествии, и, не дослушав, сказал:
— Мама, ваш глупый бабий ум не должен вмешиваться в такие дела. Прочь отсюда, сидите в своем стойле и носа не показывайте, не то будете там, куда посадили Катинку.
И он свирепо ударил кулаком по столу. Мать София не противоречила и, согнувшись, вышла. Семеон шагал по келье в глубокой задумчивости: заточение Катинки, ближайшей к особе Иннокентия мироносицы, в братскую могилу разрушало его план, так старательно составленный при переписке с Иннокентием. Он хищно сжимал кулаки и все кричал:
— Дураки же вы, дураки! Дураки, черт вас возьми!
И снова ходил, стараясь найти способ исправить положение, создавшееся по глупости матери.
Катинка, как самая близкая Иннокентию, пользовалась особенным авторитетом среди женщин подземелья и на земле. И именно теперь, когда ее нужно было еще раз использовать, еще раз поставить ему на службу, ее загнали в эту страшную дыру, из которой или не возвращались совсем, или возвращались не в своем уме, ни на что не способными людьми. Семеон выглянул за дверь и громовым голосом гаркнул:
— Семена, Семена позови мне, старый боров!
Послушник бросился исполнять приказ. Брат Семеон нетерпеливо ждал Семена Бостанику. Наконец тот пришел.
— Где был ты? Где была твоя глупая голова, кто разрешил бросить Катинку в эту яму? Мигом беги, вытащи и вези в больницу. Или постой, лучше вези ее в чей-нибудь дом в Липецкое и позови доктора. Слышишь? Умрет она — и тебе не жить.
Семен Бостанику побежал исполнять. Брат Семеон остался один, все ходил и проклинал ошибку апостольского суда, испортившего всю хитрую комбинацию. А комбинация была действительно непростая. В «рай» набилось много людей. Уже не только в подземелье не помещались, но и вокруг километра на три теснились подводы. Балтский исправник мог обратить внимание на «рай», заглянуть в погреб во дворе Мардаря и поинтересоваться, чем он живет, этот Гефсиманский сад. И кто знает, какой вывод сделал бы Станислав Эдуардович. Тем более, что сам Иннокентий отсутствует и не может бороться за обитель. К тому же Липецкое в Ананьевском уезде, и балтский исправник мог осмелиться пойти против Иннокентия и Амвросия. Серафим кишиневский тоже страшным призраком стоял перед «раем». Он мог кого-нибудь сюда подослать, сообщить в Петербург, получить оттуда разрешение на обыск и тогда… Сибирь. Тогда пожизненная каторга, всему конец. Эту перспективу ясно видел брат Семеон, которому Иннокентий посылал в письмах указания. Этого боялся он, видя, как вокруг обители толпится люд со всего края. А перспектива эта приближалась еще и потому, что он видел, как по сторонам то и дело шмыгают неизвестные монахи и куда-то исчезают.
А тут еще письма Иннокентия. Он писал, что освободить его из неволи может только народ, если придет к нему из Молдавии. И чем больше будет паломников из Бессарабии, тем ближе желанный конец неволи. Тогда он сможет возвратиться назад, снова повернуть все по-своему и не только увеличить доходы монастыря, а и приумножить то, что без него накопилось, но начало уже разваливаться. Отсутствие главного лица сказывалось на жизни обители. Постепенно спадала волна восхищения, уже слышалось недовольство в подземных владениях духа божьего. Вот-вот начнется всеобщее неповиновение. И тогда никто их не удержит. Тогда ничем не вернуть такой глубокой веры, такого преданного повиновения одному слову, одному взмаху руки брата Семеона. Тогда пропадет многолетний труд Иннокентия, сама по себе опустеет касса, уже опустошенная балтским исправником. Брат Семеон невольно вздрогнул, представив себе этот конец.
«Каторга. Вечная каторга».
Мысль бежала быстро. Нужно предотвратить опасность, и это может сделать только Катинка с матерью Софией. Она любимица женщин, бабы ее обожествляют. А с баб и нужно начинать. Мужчин труднее поднять. Мужики уже пить начали, гуляют по ночам, и Семеону приходится притворяться, что он не слышит, как по коридорам иногда разносится пьяная ругань. А прекратить это может только новая волна веры.
— Глупцы! Глупцы! Не нашей веры!
Семеон бешено, злобно сжимает кулаки.
— Дураки! Что натворили?!
Он и сам себе боялся признаться, что два дня пребывания в братской могиле могли серьезно повлиять на состояние Катинки и она может умереть. Умереть — это еще ничего. А что если она сейчас все расскажет кому-нибудь из врагов? А если она поколебала в вере и тех, кто в яме, и поколеблет тех, кто наверху? А что…
Ему стало очевидно, что «рай» накануне смерти. Нужно действовать быстро, немедленно. Нужно любой ценой спасти Катинку и от смерти, и от неверия. Нужно вернуть ее снова, в обитель, расшевелить народ, поднять его и повести на освобождение Иннокентия. А потом, когда паломники уже выйдут, станет легче: в кельях поселятся новички, которых можно заставить подчиняться, а старых можно выловить, запретить пьянство, ругань, навести порядок.
Не дождавшись Бостанику, брат Семеон стремглав побежал к братской могиле. Навстречу ему шли монахи, кланялись, но он их не замечал. Он спешил собственными глазами увидеть, что не все потеряно. Хотел убедиться, что можно еще ухватиться хотя бы за последнюю ниточку,
связывающую Катинку с жизнью, и вырвать ее из рук смерти. Зубами грызть смерть, свою голову подставить под ее острую косу, а вырвать. О, он вырвет! Он не отдаст, не отдаст ее. Он еще не хочет в Сибирь, не хочет…
Брат Семеон бежал. Полы его рясы развевались, он спотыкался, прыгал через несколько ступенек. И вот, наконец…
Но что это? Она лежит? Над ней склонились Бостанику и Ефим? А Кирилл? Зачем он заглядывает в яму? Неужели поздно?
Ужас охватил брата Семеона. Сделав последний прыжок, он склонился над Катинкой.
— Жива? Жива?
— Жива. Только в очень тяжелом состоянии. Кто знает, выживет ли, — ответил Семен Бостанику.
— К лекарю! Живо! Мигом!
Пара лошадей понесла Катинку к врачу в Липецкое. Никому не доверил, сам привез земского врача. Врач осмотрел помешанную.
— Покой ей нужен, — хмуро сказал врач. — Выйдите все, оставьте меня с ней.
— Господин доктор, очень прошу, сделайте все, чтобы она жила. Я не поскуплюсь.
Лекарь насупился.
— Выйдите. Я не монах, выйдите.
Брат Семеон вышел. Приказав Семену Бостанику и Ефиму не отходить от дома, сел на лошадей и помчался снова в «рай», чтобы отвлечь внимание жителей подземелья от этого происшествия и направить его в другую сторону — на подготовку к походу в неведомые края, к Иннокентию. И это немедленно, пока еще святость апостольского суда не вызвала ненависти, пока не разбушевалось это море, начинающее уже шуметь.
Семеон прискакал в «рай» и мигом переоблачился. Приоткрыл окно, выглянул, не подсматривает ли кто, и, откинув на полу ковер, открыл деревянный люк с железными кольцами. Еще постоял мгновение и шмыгнул в отверстие, прикрыв за собой люк, который вел в подземную церковь.
Колокол набатом загудел под землей. Словно муравейник, зашевелились в кельях раяне. Недоуменно спрашивали друг друга, что это могло случиться? Почему так внезапно загудел колокол? Ведь сегодня не праздник. И, заинтересованные, двинулись в подземную церковь. За какие-нибудь четверть часа церковь наполнилась людьми. А колокол все гудел и гудел…