Фаддей поплелся на пост, а Святослав, отвечая собственным мыслям, пробормотал:
— Историческое наследие…
Симон, заинтересовавшись, спросил:
— О чем это ты? Какое наследие?
— Так Книжник про волчар говорил, — пояснил Святослав. — Он считал, что начало нынешнему засилью банд было положено в конце прошлого века. Тогда принимались законы, противоречившие здравому смыслу. Преступность росла, а меры наказания смягчались. Смертную казнь отменили вовсе, хотя убийств становилось все больше и больше.
— Они что, совсем того были? — Сидевший на свернутом спальнике Симон выразительно покрутил пальцем у виска. — Выходит, у них крыша еще до потепления поехала?
Святослав пожал плечами:
— Откуда мне знать? Мне тоже непонятен гуманизм в отношении преступников, за который обычные люди расплачивались своими жизнями. Книжник говорил, что тогдашнее правительство подлаживалось под куда более благополучную в этом отношении Западную Европу. Тоже хотели цивилизованными выглядеть. Причина и следствие поменялись местами. Как будто если вопить на каждом углу: «Мы цивилизованные, мы цивилизованные!» — и принять законы действительно цивилизованных государств, то и впрямь станешь как они. Какая уж тут цивилизованность, когда люди по улицам боялись ходить и даже в собственных жилищах не чувствовали себя в безопасности! А быть богатым означало рано или поздно превратиться в мишень. В таких условиях надо было или самому вооружаться, или сматываться за границу. Так что здесь и без потепления все равно хреново было бы.
— А они все на потепление сваливали… Мой отец слышал, когда у нас еще радиостанции были.
— Всегда на что-то сваливают.
Их невеселый разговор прервал Иоанн, который начал раскладывать еду по пластмассовым мискам.
— Эй, кто тут хочет подкрепиться? — сказал он, и люди потянулись к нему.
Фаддей, чья коренастая фигура виднелась через дверной проем, крикнул:
— Про меня не забудь! Неси сюда мою порцию, пока не остыла.
Вняв призыву, Иоанн отнес ему миску.
— Держи. Хотя после той гадости, которую ты умудрился состряпать позавчера, тебе вообще ничего не полагается.
— Я стараюсь, но у меня не получается.
Фаддей принялся за еду и после первой же ложки заметил:
— Надо было посолить как следует.
— Кто бы говорил! — возмутился Иоанн. — У тебя вообще нет права критиковать других.
Фаддей открыл было рот, то ли чтобы отправить туда новую порцию, то ли чтобы возразить Иоанну, но в следующую секунду поставил миску и схватился за автомат.
— Кто-то идет!
— Где?
— Вон там, у желтого дома! Видишь? Один… нет, двое. Скажи всем.
Иоанн бросился в дом.
— На улице кто-то есть! Двое, идут в нашу сторону.
Все потянулись за автоматами.
— Искариот, Мария, Филипп, останьтесь внутри, с вещами, — сказал Святослав.
Остальные направились к выходу, чтобы посмотреть, кого еще занесло в этот вымерший полуразрушенный город.
По улице медленно брела женщина с ребенком. Невероятно худая — из-под лохмотьев торчали тонкие, как прутики, ноги в больших грубых мужских ботинках. Ее накидка была скорее всего из старого шерстяного одеяла. Впрочем, болтавшиеся на ней и державшем ее за руку ребенке лохмотья были такими ветхими, что их происхождение едва ли можно было определить. Пряди длинных спутанных волос падали на угловатые плечи женщины, а ее голова на тонкой шее все время покачивалась из стороны в сторону. Хотя она уже наверняка должна была увидеть вышедших из дома мужчин, она по-прежнему медленно шла посредине улицы, будто впереди никого не было.
— Она что-то бормочет, — сказал Иоанн.
Еще несколько шагов — и все услышали ее монотонный голос:
— Ветер, ветер на всем черном свете… Ветер, ветер на всем страшном свете… Ветер, ветер…
— Сумасшедшая, — констатировал Андрей.
— Ветер, ветер на всем черном свете… Ветер, ветер на всем страшном свете, — бормотала женщина, поравнявшись с ними.
С грязного, исхудавшего лица смотрели пустые глаза, не замечавшие ничего вокруг. Иоанн взял миску Фаддея и протянул ей, но женщина не обратила на это внимания и продолжала идти вперед. Стоявший на ее пути Фома торопливо отступил в сторону. Ребенок лет семи-восьми, вроде бы девочка, таращился на них темными глазенками и, вцепившись в руку матери — если женщина была его матерью, — тянул ее прочь отсюда, но женщина не замечала и этого.
Фома крикнул им вслед:
— Подождите! Хотите поесть?
Ни женщина, ни ребенок никак не отреагировали. Ее разум находился в каком-то ином мире, а ребенок, возможно, не умел говорить или не понимал человеческую речь.