Правда, Главк в Москве уже унюхивал крамолу: фильм же открыто призывал к восстанию против властей, пусть себе и церковных!.. А потому ещё в процессе съёмок из Москвы приходит настораживающее указание: «…разрешить временно возобновить съёмки».
И вот, наконец, закрытый просмотр первого чернового варианта фильма. В маленьком зале только съёмочная группа и актёры-минчане.
С экрана за кадром звучат последние авторские слова: «Так заканчивается наша история, которая имела быть во дни жития короля Жигимонта, во дни жития и смерти скомороха Юрася Братчика».
Все понимали, что присутствуют при рождении необычайного, выдающегося фильма — мудрой и лукавой кинопритчи, — и радостно поздравляли режиссёра, автора, оператора, друг друга.
А дальше… Фильм принялись просматривать, сменяя один другого, инструкторы, замзавы отделов агитации и пропаганды, заведующие теми отделами, затем уже секретари райкома, горкома, обкома — третьи, вторые, первые; наконец, чины из ЦК…
Самые низшие инстанции проявляли сверхбдительность, буквально выискивали «антисоветчину» в старании догадаться: что именно может насторожить более высокого «ценителя». Те, что повыше должностями, были «милостивы» и то-сё из отвергнутого разрешали оставить, но давали новые замечания, требовали более кардинальных переделок, что совершенно разрушали замысел создателей. Но все вместе как-то не знали, к чему прицепиться. А по сути: не ведали, что с этим необычайным кинопроизведением делать… Сколько на совести каждого из них запрещённого, не снятого, не поставленного, не напечатанного!
Формулировки протоколов: «…неопределённая идейная концепция», «исключить целиком сцены…», «существенно переосмыслить…», «рекомендовать проконсультироваться…» — называлась фамилия историка-марксиста. Но кто мог тут что-то подсказать энциклопедисту Короткевичу, если лучше его никто не знал историю Беларуси и — главное! — никто более правдиво и совестливо её не трактовал!
Фильм «выдерживал» редакцию за редакцией. Всё же в Минске его приняли. Ну, во-первых, он даже после «обрезаний» оставался талантливым произведением, и это понимали все; во-вторых, приближался конец года, и следовало попросту «закрыть плановую единицу», чтобы не лишать всю студию премий.
Но Москва отнеслась к фильму более придирчиво: оттуда после просмотра пришёл за подписью самого председателя Госкино Романова категорический приказ аннулировать минский акт приёмки и «…указать председателю Госкино БССР тов. Павлёнку на отсутствие надлежащего контроля… вынести выговор директору «Беларусьфильма» тов. Павцову за необеспечение контроля за работой съёмочных групп… В трёхдневный срок доработать… Продлить срок производства без увеличения сметных ассигнований… Применить материальные санкции в отношении сотрудников, виноватых в создании фильма низкого идейно-художественного уровня…» Низкий художественный уровень Москва простила бы — сколько безликой жвачки вываливали тогда на киноэкраны страны! Но идейную неопределённость — ни за что!
Председатель Госкино БССР Борис Павлёнок, выполняя «высокие указания», торопливым приказом отменил киностудийный акт приёмки и собственный приказ.
Спасая фильм, Бычков шёл на компромисс: переснимал сцены, переозвучивал, просил автора срочно — к утру! — дописать несколько «идейных» реплик.
И назавтра трудолюбивый Короткевич приносил — почти ежедневно — вместо требуемых правок из двух-трёх предложений — 2–3 листа, исписанных мелким почерком. Читал вдохновенно, нараспев. Киношники считали, что автор не в состоянии написать потребное коротко, ёмко. Автор и режиссёр переставали понимать друг друга.
И хотя Литва была рядом, и ездили наши туда просто попить кофейку со сдобой, но не вызывать же оттуда на досъёмку двух реплик Баниониса после каждого «руководящего» указания! И тогда оператор А. Заболоцкий снял ксендзов, к которым особенно цеплялись «инстанции», так, что не было видно их артикуляции: то лица в полутьме, то рот перекрыт свечой, — клади текст, какой угодно.
Дело было, конечно же, не в дописывании Короткевичем спасительных реплик. Создатели фильма не понимали, что им читают страницы уже иного произведения, что при них рождается великий роман — по образности, юмору, новым знаниям, сочности языка, вероятно, лучшая белорусская проза. Это был уникальный случай и истории кино и литературы: будущий роман стал следствием фильма. Короткевич устал от борьбы с ветряными мельницами и, задумав роман, попросту уходил в сторону.