Стоя в одних носках перед куполом, я нерешительно разглядывал его практичные очертания, самодельную антенну, установленную на крыше, тёмные окна с задёрнутыми шторами. Океан безостановочно грохотал, и даже на такой высоте воздух был влажным.
В отличие от «Корсариуса», этот карниз не создавал ощущения недавнего проживания. Под действием сил природы купол потерял первоначальный цвет и слегка покосился, вероятно, из-за землетрясения.
Могила Кристофера Сима. Не очень-то элегантный конец на этой грубой скале, под белой звездой корабля, благополучно пронёсшего его через столько опасностей. Они, как я полагал, собирались вернуться за ним, когда война закончится и всё остальное будет уже не важно. А может быть, они оставили «Корсариус» в знак обещания. Но, вероятно, всё пошло наперекосяк.
Купол был слишком мал, чтобы вместить больше двух или трёх человек. Он был исцарапан и выщерблен, а антенна обломилась и лежала на земле рядом с ним. Дверь была сконструирована таким образом, что при необходимости могла служить воздушным шлюзом. Она оказалась закрытой, но не герметично, поэтому мне удалось поднять щеколду и отворить её. Свет внутри был серым, и я ждал, пока купол проветрится.
Там стояли два кресла, стол, несколько книг, письменный стол и пара ламп. Интересно, прилетел ли сюда Тариен, проделав долгий путь от Эбоная? Произошло ли между братьями последнее объяснение, возможно, в этой самой комнате? Умолял ли Тариен брата продолжить борьбу? Тогда возникла бы ужасная дилемма. У людей было так мало символов, а час был столь отчаянный. Они не могли позволить Симу остаться в стороне от битвы, как поступил Ахилл. В конце концов он, видимо, остался непреклонен, и Тариен, наверное, почувствовал, что у него нет другого выхода, кроме как схватить брата и под каким-нибудь надуманным предлогом распустить экипаж. (Или же разъярённый Кристофер Сим сам сделал это перед встречей с Тариеном.) Потом заговорщики выдумали легенду о Семёрке, имитировали гибель «Корсариуса», а после окончания боя, привезли Кристофера сюда вместе с его кораблём.
Тариен погиб несколькими неделями позже, и, возможно, все, кто разделял его тайну, погибли вместе с ним. Или, может быть, они боялись, одержав победу, гнева своей жертвы. А я стоял в дверях и гадал, сколько же лет это крохотное пространство служило Симу домом?
«Он бы понял, — думал я. — А если бы каким-то образом смог узнать, что и Окраина, и Токсикон, и даже Земля, всё-таки выступили, он бы, возможно, утешился».
В компьютере ничего не оказалось. Это показалось мне странным; я ожидал последнего сообщения, возможно, обращения к его жене на далёкую Деллаконду, или к людям, которых он защищал.
Почувствовав, что стены начали надвигаться на меня, я выбежал наружу, на карниз, определявший когда-то границы существования Кристофера Сима.
Я обошёл купол по периметру, взглянул на плиты и стену, вернулся обратно вдоль края пропасти, пытаясь вообразить себя покинутым в одиночестве на этой планете, в тысяче световых лет от живого существа, с которым мог бы перекинуться хоть словом. Наверное, океан показался бы мне привлекательным выходом из положения.
Над моей головой пролетел «Корсариус». Кристофер мог видеть его каждый вечер в ясную погоду.
И тут я заметил буквы, высеченные на каменной стене прямо над моей головой. Слова были глубоко высечены в граните, угловатые буквы, ярость которых казалась очевидной, хотя язык был мне непонятен:
Это был приступ тоски, обращённый к Демосфену, великому афинскому оратору, чьё красноречие укротило Эгейское море. Сим до конца остался приверженцем классицизма.
Компьютер не смог вместить в себя последний протест Кристофера Сима. Демосфеном, безусловно, следовало считать его брата-оратора. Но меня тронуло, что это был крик боли, а не ярости. Учёные впоследствии согласились с этим. В конце концов, утверждают они, ни один человек в таком положении не снизошёл бы до обыкновенной насмешки. Упоминание об афинском государственном деятеле означало признание, вероятно, после долгих размышлений, вызванных его жалким положением, что Тариен выбрал правильный путь. Таким образом, послание на скале можно было прочесть как акт прощения, совершенного любящим братом в его финальной точке.
Репутация братьев сильно не пострадала. Более того, в просвещённом обществе Кристофер и Тариен поднялись до уровня трагических персонажей. Драматурги и романисты раз за разом воссоздавали противостояние на уступе между ними, а предположение о том, что братья обнялись и расстались в слезах, стало частью фольклора.