Но страхи мои оказались беспочвенными – вскоре мы дошли до дома, стоявшего чуть на отшибе.
В горнице со слюдяным окном сидел сам глава Посольского приказа. Увидев меня, он встал:
– Благодарю тя, княже, что пришёл ко мне, несмотря на поздний час. Садись. Петька, налей нам вина.
Юноша, который меня привёл, взял два кубка настоящего венецианского стекла и кувшин, и рубиновая жидкость – почти чёрная в лучах предзакатного солнца – полилась в резные ёмкости. Затем он поднял кубок, я последовал его примеру, и мы отпили по глотку. Вино оказалось, с учётом тогдашних реалий, отменным – чуть сладковатым, но с весьма интересным и многогранным букетом.
– Мне намедни персидский посол в дар привёз.
– Доброе вино, – я уже понял, что "хорошее" здесь говорят редко.
– И мне так подобается, княже, – одними губами улыбнулся тот. – А теперь говори мне, кто ты есть на самом деле. Петька пусть послушает – он мой подьячий, мыслю, когда-нибудь и он станет дьяком приказа. Светлая у него голова.
Петька… Петька… Мне в голову лезли анекдоты про Василия Иваныча, коих я немало наслушался с момента прибытия на Русь века двадцатого. Но здесь явно не тот случай. И вдруг меня осенило.
– А ты не Пётр ли Третьяков?
– Тако есть, – обескураженно ответил молодой человек, который в нашей истории действительно стал несколько позже главой Посольского приказа. А Василий Яковлевич построжел ещё:
– И откуда сие те ведомо, княже? Да и про то, яко меня зовут.
– Э…
– Да и вижу я, что ты русский, но иной, нежели мы. Крестишься щепотью, аки грек али латинянин. Молвишь не тако, яко мы. Одежу нашу не знаешь.
– "Ни ступить, ни молвить не умею", – не удержался я.
– Тако, – ответил тот без улыбки. – И люди твои такие же.
– Они тоже из Русской Америки.
– Только вот ежели бы иноземцы ведали про Русскую Америку, то я бы уже давно слыхал.
– Есть она, Василию.
– Верю, что есть, княже. Но почто раньше не было её, а ныне есть? Того не розумею. И откуда вы там? Не было же вас.
Я набрал в лёгкие воздуха и сказал:
– Василию, именно так. Мы пришли из грядущего. Четырехстами годами позже. Поэтому я знаю и про тебя, и про Петра Алексеевича Третьякова, и про многих других. И про то, что случилось в нашем прошлом. Которое здесь – грядущее.
Тот ошалело посмотрел на меня:
– Вот, значит, как. Вижу, что не брешешь. Теперь розумею. Вот только не ведаю, что с тобой делати.
– Василию, поверь мне, мы здесь не для того, чтобы навредить нашей родине-матери, а для того, чтобы спасти её от голода, нашествия иноплеменников, и других невзгод. Ведь всё это было у нас. Но мы надеемся, что грядущее можно изменить.
Тот какое-то время помолчал, затем, видимо, принял решение, выпрямился и сказал:
– Петько, зажги свечи и лампу масляную, темнеет. Княже, ты, я слыхал, навроде дьяка посольского приказа в вашей Америке.
– Именно так, Василию.
– Тогда поведай мне, что ты сделал.
И я рассказал всё, от переговоров с индейцами и визита к мексиканцам и до последних договорённостей со Столармом. На "Победе" находились несколько мультифункциональных принтеров, и я переснял некоторые документы, в том числе и немецкий текст договора со шведами. Его я и достал из портфеля и протянул Щелкалову.
Тот всмотрелся в него при свете уходящего солнца, затем поднял глаза:
– Добро ты сделал, княже. Поведай мне теперь про вашу Русскую Америку. И про то, что было после сего времени.
– Это долго рассказывать, Василию. Я расскажу, что смогу, но я тебе принёс ещё и книжку про международные отношения на рубеже шестнадцатого и семнадцатого века. Но нашим шрифтом.
– Покажешь мне потом ваш шрифт. А пока говори. Петька, налей нам ещё вина.
Я и рассказал немного. Уже стало совсем темно, только свет десятка свечей и одной лампы еле-еле пробивался сквозь сумерки, а Щелкалов всё слушал. И лишь когда закричала какая-то ночная птица, он повернулся ко мне и сказал голосом, потерявшим былую стужу:
– Ступай, княже. Петька тебя отведёт. И благодарю тебя за дары твои.