Вслух же я попросил его:
– Расскажи лучше, что здесь было.
– Три года тому приезжал человек от круля польского, выгнал батюшку из Троицкого храма, что в детинце, и католикам его отдал. А священникам Пятницкого и Покровского сказал, чтобы в унию переходили. Они отказались, он кричал на них, но не сробил ничего и уехал. Только в Троицкий храм с тех пор никто и не ходил – токмо ляхи. А в сентябре прибыли много-много солдат ихних. Грабили и баб сильничали, а когда мы ходили к их енералу, тот побил нас и прогнал и еретиками обозвал. А потом приехали эти двое, иезуит Пётр – он показал на латинянина – и Гедеон, который в рясе православной. Сначала пришли в наши храмы и сказали батюшкам, чтобы унию признали. А неделю назад арештовали их, а потом ещё одного привезли, из Шуман, бают. Всю седмицу кричали они, били их, наверное.
А третьего дня епископ прибыл, Циприаном кличут. Объявил, что Чернигов скоро ихним будет, и что всем нам в унию треба. И сегодня всех на площадь согнали, сказали, еретиков палить будут. А разве наши батюшки еретики?
Хотели мы ослободить их, да там жолнежи[19] с бердышами да фузеями. Спаси тебя и твоих Господи, что успели вовремя!
– Слава Господу Богу нашему, – перекрестился я.
– И еще просим тебя, княже… эти люди – иезуит Пётр и отец Гедеон – хвастались, что много православных на костер отправили, в Гомеле, в Бресте, в Полоцке… Сжечь их надобно – видишь, столбы же есть, и хворост.
– Не дозволю. Отвезем их в Москву, пусть их царь судит.
– Добро, княже, – сказал седоусый, но как-то уныло.
Тут заверещала рация, и я, на глазах делегации, чьи глаза стали квадратными, ответил.
– Лосось – Сидору.
Ага, Пётр Сидоров, командир нашего конного эскадрона.
– Лосось слушает.
– Взяли мы гору – впрочем, и сопротивления-то не было, сами ворота отворили, а было их всего полсотни, два десятка артиллеристов да три из полусотни пехотной. Другие к Чернигову ушли. Теперь здесь Иона обустраивается. С пленными что делать?
– Ценные есть?
– Да нет, главный тут – хорунжий какой-то. Здесь остались подземелья, еще домонгольские, там они теперь и содержатся. Да и ты давай лучше сюда, здесь условия всяко получше будут, чем в посаде. Дворец всё-таки, пусть и скромный.
«Дворец съездов», подумал я, хотя, конечно, тот, древний, давно уже в руинах – впрочем, именно на нем и покоится фундамент нынешнего.
8. Покой нам только снится
Отгадайте с трех раз, кому предоставили покои для VIP. Настоящие стекла в окнах, кафельная печь, ковры, гобелен на стене… Кровать под балдахином, и даже без клопов. Конечно, пахнет дымом – как мне объяснили, у последнего поляка, который спал на этом месте, были блохи, которых пришлось выкуривать.
Другие помещения «дворца» были поскромнее – в окнах были лишь ставни, через щели в которых дуло, а вместо кроватей были деревянные топчаны с соломой вместо матрасов. Пахло какой-то гадостью от клопов, которая, как оказалось, была у нас в наборе. На этаже были и внутренние комнаты с запирающейся снаружи дверью. В одну из них мы поместили епископа и того самого толстого монаха, оказавшимся личным его святейшества прислужником, а оставшихся солдат затолкали в подвалы вместе с их хорунжим. Петра и Гедеона мы оставили внизу, в подвале у головы.
После обильного ужина, я лег спать, но только я заснул, как меня разбудили вопли. Я вскочил и открыл окно – все эти звуки доносились из посада. Я быстро оделся, взял десяток измайловцев и поскакал с ними вниз, по крутой дороге, каким-то чудом не сломав себе шею.
На рыночной площади я увидел, что к столбам были приторочены двое, а один из священников, еле стоя перед ними и держась за помост, выговаривал собравшейся толпе, у многих из которых были факелы:
– Не берите грех на душу, православные! Нехай их судит сам государь. Ведь повязал их князь, он и пообещал отдать их царю.
Я узнал отца Иринея и подошел к нему под благословение, затем спросил:
– Честный отче, что здесь произошло?
– Спалить папистов хотели люди. Разбудили меня их крики, я встал с постели, накинул подрясник и отправился к народу, дабы защитить его от страшного греха.