— Она чувствует себя как нельзя лучше, — прошептала сестра. — Идите спокойно, мадемуазель. Что касается вас, месье, как только ваша жена проснется, я за вами приду.
Она бесшумно закрыла дверь и увела Ива Мерсье с Франсуазой в коридор.
Было одиннадцать часов вечера, когда Франсуаза появилась на рю Бонапарт. Машины отца во дворе не было: они с Кароль, вероятно, уехали. Порывшись у себя в сумке, она обнаружила, что забыла взять ключ от квартиры. Но Даниэль должен быть дома — он откроет ей.
Она трижды нажала кнопку звонка. После долгого молчания дверь приоткрылась. Это был не Даниэль, а Аньес.
— Даниэля нет? — спросила ее Франсуаза.
— Нет-нет, мадемуазель, он дома; наверное, в своей комнате. А месье и мадам пошли в кино.
— А вы почему не спите?
— Я пишу письма своей семье, — важным тоном сообщила Аньес.
Регулярно раз в месяц, вымыв посуду, она устраивалась на кухне и, вооружившись ручкой, водрузив на кончик носа очки, закусив губу, писала письма — по четыре страницы — своей многочисленной бретонской родне, которая, впрочем, никогда ей не отвечала.
Франсуаза на цыпочках прошла в коридор, открыла дверь в комнату брата, который спал, свернувшись в своей кровати, лицом к стене. Лампу он оставил включенной. На полу валялся учебник математики. Франсуаза не решилась будить его, погасила свет и осторожно прикрыла дверь. Завтра она все ему расскажет. Голова у нее была тяжелой. Ее преследовала какая-то боль — незаметная, несильная, беспричинная, смутная, тошнотворная. К тому же ее мучила жажда. Очень сильная жажда. Ей захотелось холодного молока, и она направилась в кухню.
Аньес старательно писала. Она подняла голову и посмотрела на Франсуазу, которая открыла холодильник и налила себе стакан молока.
— Вы больше ничего не хотите?
— Нет, спасибо.
— Вы совсем бледная… Наверно, очень устали!
Франсуаза большими глотками выпила молоко. Оно было холодное густое, вязкое, это навевало мысли о траве и ветре. Она поставила стакан. Спать не хотелось.
Чем заняться, она не знала. Аньес продолжала писать. В кухне все блестело. В воздухе чувствовался острый запах лука. Франсуаза заговорила:
— Я пришла из больницы. Моя мама ждала ребенка. Ей делали кесарево. Ребенок умер.
Аньес отложила ручку.
— Это очень грустно, мадемуазель. Но вы знаете, когда женщина не очень молодая… У моей сестры — той, что живет в Руане, — было то же самое. И все же она крепкая. Восемьдесят два килограмма, что вы на это скажете?
— Сейчас, — продолжала Франсуаза, — мама еще ничего не знает, она под наркозом, но когда узнает…
— Это неизбежно!.. Человек рассчитывает, и вдруг — такое!.. И все-таки это легче, чем потерять ребенка, которому уже шесть лет, как случилось с моей второй сестрой, той, что осталась в Морга.
— А как ваш ребенок, Аньес?
— Хорошо. Он у моей старшей сестры в Шартре. Она его воспитывает. Я бы не могла при моей работе!
— А что с вашим мужем?
— У меня нет мужа, я — мать-одиночка, — сказала Аньес многозначительно, как если бы призналась в неизлечимой болезни.
— Но у вашего ребенка был же отец!
— Отец как узнал — так и сбежал. И все еще в бегах!
— Бедная вы!
— Так я гораздо счастливее! Мужчины — чем они дальше, тем лучше!
Она рассмеялась и откинулась на спинку стула. Ее большие красные руки лежали по обе стороны белого листа бумаги.
— Завтра я пойду к маме, — сказала Франсуаза.
— Вы ее очень любите, да? — спросила Аньес.
— Да.
— Я с ней не знакома. Я пришла к вам работать как раз после того. Пять лет уж будет! Как летит время! Вы в самом деле не хотите съесть кусочек чего-нибудь?
— Нет, спасибо.
Они замолчали. Аньес снова склонилась над своим письмом. Франсуаза вышла из кухни.
VIII
Дождь застал их на рю Жакоб. Дождь был косой, яростный, пронизывающий. Зайти в кафе? У Даниэля не было ни гроша.
— Пойдем ко мне! — сказал он.
Это было совсем рядом. Они помчались бегом. Даниэль время от времени замедлял шаг, чтобы Даниэла за ним успевала. Она бежала как все девчонки, вяло отбрасывая в стороны ноги, словно метелки. Ее мокрые волосы подплясывали вокруг лица. Тетради и книги она засунула себе под пальто и поддерживала их руками через карманы. От этого живот у нее казался большим. Вид был смешной. Войдя в подъезд, Даниэла едва перевела дух. В лифте он спросил ее: