Однажды я страшно обиделась на неё за то, что она пропустила моё выступление на поэтическом конкурсе. Мать не извинилась, но предложила: почитай мне здесь (то есть на кухне). Она уточнила, надо ли мне встать на табуретку, но я отказалась. Я начала читать стихи, которые, видимо, моё сознание уничтожило в режиме самосохранения. Помню только строчку «И пусть царит в душе всегда её величество весна». Мать остановилась, засмеялась и искренне сказала: «“Всегда” и “весна”… Лен, ты чё, тут же нет рифмы».
Я прекратила читать стихи.
Я прекратила писать стихи.
Я знаю, что не обладала талантом ни к тому, ни к другому.
Но она не имела, не имела права так говорить.
Да, границ у матери не было. Совсем. Она комментировала журчание струи, когда я ходила в туалет («Ссаки смывать не забываем!»). Как бы для разрядки обстановки могла спросить при новом любовнике: «Ленка, чем воняет? Ты письку мыла?»
Мать была паталогически помешанной на чистоте, но почему-то не стеснялась на виду менять прокладки. А как-то раз оставила одну прямо на раковине и не забирала её такое количество времени, что на неё слетелись мухи. Заходя в ванную, я не могла отвести взгляда от этого зрелища. Я чувствовала ужас, отвращение, оцепенение и – да – странную щемящую нежность.
Её подружки из гинекологии тоже не отличались деликатностью. Как-то раз на тринадцатый день рождения одна из них прямо посреди застолья подошла ко мне сзади и как бы приобняла за грудь. Потом громко спросила: «Ларис, она ж у тебя ещё не кровила?» Я кивнула: месячные были недостижимой наградой; мать без конца разочарованно спрашивала: «Неужели до сих пор нет?» Потом подруга громко успокоительно оповестила: «Ничего, скоро начнётся». Все засмеялись и чокнулись. Месячные начались аж через два года: над этим посмеивались подружки, пугали, мол теперь вообще не начнутся; мать сходила с ума: переживала, что я никогда не стану женщиной.
Мать часто таскала на работу маленькую меня, и я, скучая, хныкала, канючила в ожидании чьего-то внимания. Какая-то тётка из ординаторской, увидев мои страдания, сказала: «Ну, нарисуй что-то. Или придумай стих. Дети должны уметь себя занимать». Но дети не хотят уметь себя занимать. Дети хотят, чтобы с ними играли.
Хоть каким-то развлечением было подслушивать её «взрослые» разговоры с пациентками, на которые она обычно говорила: «Ленка, уши не грей». Я грела и тихонько хихикала над: «А вот и наша ма-а-а-а-аточка, хорошая какая… Левый яичник проовулировал, а правый в этот раз отдохнул – имеет право! В следующий раз придёшь, как променструируешь».
Все разговоры в доме крутились вокруг двух вещей: женской физиологии и еды. Впоследствии ни с тем ни с другим у меня не сложилось нормальных отношений. Еды было много – и почти всегда невкусной. Даже на мой единожды отмеченный с подружками день рождения были поданы зразы-полуфабрикаты и уже призадумавшийся крабовый, на котором мать зачем-то майонезом попыталась написать «С днём рождения». Надпись была уродливой, девочки ковырнули, но не стали есть, а мне хотелось плакать от мысли, что мать потратила на меня столько времени и стараний. А врачей я просто терпеть не могла – и безразличных, с холодными руками, из районной поликлиники, и ленивых частников. Никто из них так и не сумел вылечить мой цистит – тот самый, которым всю жизнь мучилась носившая в феврале мини-юбки мать. Повзрослев, я только удивлялась: вот как так – медсестра ведь. И наперекор ей надевала длинное, колготы, рейтузы. Это не помогало: раз в три месяца кто-то невидимый совал мне в вагину раскалённые ножи.
Мать и вправду верила, что все грехи ей отпустит Бог. Она могла не прийти на важное школьное собрание, но на службу ходила при любой возможности. И всегда брала меня с собой. Во время наших походов мне хотелось узнать миллион вещей.