Покрутив в пальцах сигару, Том закурил ее. Сейчас было самое время выкурить свою дневную норму. Потянувшись, он открыл окно, чтобы Сара не слишком жаловалась.
Но она совсем не жаловалась. Том с изумлением обнаружил, что она заснула. Так внезапно – бедная малышка. Сняв с крючка на двери свой плащ, он ее укрыл. Пусть поспит, а Рашу можно позвонить попозже, через час. Спешить теперь незачем. Это последнее открытие значительно укрепило его положение. Естественно, «Проекту Блейлок» потребуется специальный руководитель. Он не питал никаких иллюзий насчет того, что ему удастся заставить Хатча уйти на пенсию, но в одном он был уверен: захватить руководство над этим проектом он сможет, как сможет, кстати, и прибрать к рукам отделение геронтологии. Хатч, таким образом, окажется у него чуть ли не в подчинении, ибо в его ведении останутся самые банальные отделения клиники – отделения, не представляющие никакого интереса для всех Рашей этого мира.
Том посасывал свою сигару, время от времени глубоко затягиваясь, ощущая в легких теплоту дыма. Он с сожалением выпустил струю дыма. Все запрещено, все опасно. Как это типично для людей – все приятное, как, например, эта сигара, обязательно должно быть чертовски вредным.
Скорее для того, чтобы отвлечься от чувства вины, испытываемого им в отношении курения, он обратил свои мысли к более насущным проблемам, связанным с Мириам Блейлок. Она, несомненно, оказывала на Сару какое-то странное воздействие.
Было в ней нечто такое, что напоминало ему его бабушку Хейвер, какой она стала после смерти мужа. Все ее друзья к тому времени уже умерли, но она не унывала, оставаясь по-прежнему жизнерадостной, хлопотала по хозяйству, выращивала свои цветы, пекла один пирог за другим. Однако, бывало, взглянешь на нее повнимательней – и вдруг словно поднимается завеса, наброшенная безжалостной рукой времени, – и мурашки бегут по коже.
Однажды поздним вечером она ужасно закричала. Проснувшись, Том сначала подумал о пожаре. К тому времени, когда они поднялись наверх, она была уже мертва, но не от огня, а от чего-то другого. Глаза ее были широко открыты, сведенные в судороге пальцы напоминали когти. Может быть, ей приснился кошмар, и она умерла от испуга?
Том помог отцу перенести ее в гостиную. За окнами завывал ветер, и он впервые тогда ощутил чье-то незримое присутствие. Ночной кошмар – или ночной гость?
Потом он всегда считал, что бабушка Хейвер умерла с какой-то ужасной тайной на совести, и тот крик был ее последним криком на земле – но первым в аду.
– Кто ты, Мириам? – тихо спросил он, улыбнувшись про себя. «Хорош ученый, – подумал он. – Вот ты и готов поверить, что она слышит тебя, читает твои мысли».
А почему бы и нет?
Что такое этот мир?Клиника? Этот кабинет? Аромат его сигары? Что же, в самом деле?
Том пытался ободрить себя тем, что он в своих рассуждениях отталкивается от реальной действительности. На этой планете и правда могли жить два внешне сходных вида. Идеальный хищник был бы неотличим от своей жертвы. Все это прекрасно. И тут он вспомнил, как однажды в колледже кто-то задал вопрос: что, если сущность реальности – это вера? То, во что верят, и есть реальность. Что, если реальные ведьмы летали на крыльях поверий над ночной Европой четырнадцатого века и совокуплялись с реальными демонами в реальном аду? Что, если боги действительно разгуливали среди древних греков?
Как Мириам Блейлок – среди нас?.. Сара верила в Мириам, и это было источником ее страха. Все зависит от нас. Возможно, Мириам – это именно то, что нам хочется видеть, – что бы мы ни видели... Возможно, именно такой смысл вкладывали древние в слово monstrum.
Швабия: 1724 год
Невыносимо холодно. Единственный свет – тусклый огонек оплывающей свечи. Плотный туман вокруг, дороги не видно. Деревья проплывают мимо, словно призрачные башни, ветви их шуршат, задевая стенки рессорной повозки.
Напротив Мириам сидят три ее сестры. Брата она держит на руках. Она нашла их в Париже, измученных, истощенных; они жили, питаясь скверной кровью больных бродяг. Девочки кутаются в свои суконные накидки – больно видеть их серые липа. Брат у нее на коленях совсем продрог – он весь одеревенел, привалился бессильно к ее груди. Она касается холодной щеки, стирая с нее влагу, – все вокруг пропитано туманом...
...И рука ее непроизвольно отдергивается, она сразу приходит в себя. Вся дрожа, она вновь дотрагивается до его – ледяной! – щеки.
Кожа – словно маска, натянутая на череп. Рывок повозки – и рот его раскрывается.
Она кричит, но голос ее теряется в скрипе рессор – возница подстегнул лошадей. Вдоль дороги стоят волки – дюжины и дюжины волков. Лошади несут, повозка кренится.
Без единого слова, с искаженными от горя липами сестры Мириам открывают дверцу и выбрасывают на дорогу тело своего брата.
Гнев охватывает Мириам. Они же не звери! Мириам распахивает дверцу с другой стороны и выпрыгивает из повозки – прямо в грязь. Возница, ничего не заметив, настегивает лошадей.
Внезапно наступает тишина. В десяти футах от нее жалкой кучкой лежит скрюченное тело. Она видит пар от дыхания волков. Какое безмятежное спокойствие на их мордах! Спокойствие – и смерть. Она ощущает их дыхание – дыхание демонов – во влажном воздухе. Один из волков бросается вперед и начинает трепать суконный плащ брата.
Она отгоняет его, вытаскивает брата из мерзкой, засасывающей грязи и, взяв его на руки, идет по дороге. Сердце ее разрывается от безутешной скорби. Впереди появляется повозка, в тумане она кажется огромной. Мириам слышит, как возница поет какую-то жалобную песню – печальный напев дикого карпатского народа.
Без единого слова возвращается она на свое место, прижимая к себе ссохшееся тело брата. Сестры сидят, склонив головы от стыда, не в состоянии смотреть на нее.
Незадолго до полудня они прибывают в деревню. Возница спрыгивает на землю и взмахивает своей грязной шапкой. «Зэрнешти», – говорит он. Мириам дает ему серебряный флорин, держа его между пальцами так, чтобы он мог взять монету, не коснувшись ее руки.
Зэрнешти – это бедная деревенька в швабской глуши. Они приехали сюда, привлеченные слухами о том, что в этих диких местах их сородичи живут в относительной безопасности. В деревне стоит невыносимый смрад, здесь властвуют болезни и голодная смерть. Видны убогие лачуги – плетеные из веток и обмазанные глиной; бревенчатая церковь; за церковью – длинная приземистая постройка – постоялый двор. И со всех сторон лес – лес, таящий в себе угрозу; деревья мрачно нависают над разрушенными строениями. Сестры Мириам устремились к трактиру, края их длинных накидок волочатся по грязи. За ними бегут голодные свиньи.
Мириам оставляет брата в повозке и спешит за сестрами. Они так отчаялись, так голодны, что могут все испортить, могут расстроить ее тщательно разработанный план.
Они торгуются с хозяином постоялого двора, их высокие голоса сливаются с криками птиц в лесу. При виде золотого пенса хозяин подобострастно склоняется перед ними. Жадно схватив монету, он отводит грязную ткань, закрывающую вход, и они вчетвером, пригнув головы, входят. От вони у Мириам перехватывает дыхание. Она видит, как раздуваются ноздри ее сестер; они впились взглядом в молодую женщину, помешивающую что-то в горшке. Подрагивают в масле фитили, освещая два стола в комнате; стены скользкие от грязи. Заметив вошедших, женщина бросает ложку и подходит. Кожа ее покрыта нарывами, рот полуоткрыт. Она становится перед ними на колени и протягивает руки, будто моля их о чем-то. Она всего лишь просит их снять накидки.
Одна из сестер наклоняет голову, глаза ее алчно поблескивают. Мириам свирепо хмурится. Что толку от этой грязной больной твари? Сестры стали неразборчивы.
Но сестры не обращают на нее внимания. Они двигаются, как тени, в дымном сумраке помещения. Мириам мысленно умоляет их взять себя в руки, но сердца их не чувствуют прикосновения.Они продолжают искать сокрытые в темноте сокровища. Ножи, глаза и зубы сверкают в трепещущем свете.