— Кому инструменты, детали нужные искать, как не механику? Кто этим будет заниматься? Работы у него много! Сказал бы прямо, что в море выходить боится! А как другие выходят? И не раз за двадцать лет, а каждую весну и лето, и по многу раз! Ничего, он у меня поплывет. Не по желанию, так по приказу, но поплывет.
Впереди выросло возвышающееся на полметра над землей сооружение медпункта. Карп оборвал свою гневную тираду и, недовольно сопя, вскарабкался по ступенькам. «Может, это возраст, — глядя в спину другу, неожиданно подумал Седой. — С годами мы все становимся раздражительными».
На Заставе полным ходом шли приготовления к празднику, который распорядился устроить Карп по случаю удачной охоты. По его указанию мужчины установили прямо во дворе большую жаровню, а женщины занялись разделкой мяса. Процесс его приготовления требовал изрядного умения и сноровки. Чтобы жесткое мясо моржа стало нежным и сочным, его нарезали тонкими ломтиками, отбивали и затем еще вымачивали несколько часов в маринаде из ягод и используемых в качестве приправы ароматных трав. Пока мариновалось мясо, специально назначенные истопники носили с дровяного склада хворост и спрессованные брикеты сухого мха, пропитанного тюленьим жиром, для розжига огня.
Для людей, живущих на скалистом северном острове, топливо являлось такой же ценностью, как и еда, а его заготовка требовала не меньших усилий. После каждого шторма сборщики хвороста отправлялись на поиски коряг, которые волны иногда выбрасывали на берег. Найти такую корягу считалось большой удачей, поэтому вместо поленьев обычно приходилось довольствоваться вязанками веток карликовых деревьев, больше похожих на траву, и сушеным мхом, который прессовали в брикеты наподобие кирпичей и пропитывали растопленным тюленьим жиром. В ход шел даже тюлений помет, который соскребали с камней после того, как звери покидали свои лежбища. Помет тоже приходилось смешивать со мхом, иначе он вообще не горел. При горении такие навозные кирпичи распространяли отвратительный запах, поэтому не годились для приготовления пищи и использовались только для обогрева жилищ.
Вернувшиеся с промысла охотники были освобождены от хозяйственных работ, но бурлящая в их жилах энергия и всеобщее приподнятое настроение требовали выхода, и парни затеяли игру в мяч. Его многократно залатанная надувная камера за давностью лет окончательно пришла в негодность, и теперь мяч наполняли обрезки тюленьих шкур. Но гонявшие туго набитый и довольно увесистый бугристый мешок молодые парни знали о настоящем футбольном мяче только со слов переживших ядерную катастрофу родителей, поэтому не замечали явных неудобств и не обращали внимания на слабый отскок своего «мяча», с упоением предаваясь игре.
Как в настоящем довоенном футболе, игроки разделились на две команды: Лёнька со своим младшим братом и трое присоединившихся к ним пацанов против пятерки Генки по прозвищу Башка. Новички оказались еще те «игроки», и Лёнька страшно жалел, что с ним нет Макса и Пашки. У них была хорошо сыгранная команда, и даже вчетвером они бы точно наваляли задире Генке с его дружками.
Башка был здоровенным мосластым парнем с лысой шишковатой головой, на которой не росли волосы, за что он и получил свое прозвище. Зверский вид Башки в точности соответствовал его вздорному неуживчивому характеру. По любому поводу он лез в драку, причем слов не понимал — только силу, и никто, кроме Макса, не решался с ним связываться. В своей бригаде Башка тоже числился зверобоем, но ни выслеживать добычу, ни метко метать гарпун так и не научился, поэтому уважения на Заставе не приобрел, что еще больше озлобило его. В футбол Башка играл так же плохо, как управлялся с гарпуном, а отсутствие мастерства компенсировал откровенной грубостью. Во время игры он дважды целенаправленно лягнул Лёньку по ногам, а одного из новичков так толкнул в спину своей мясистой тушей, что парень растянулся на земле, а потом, прихрамывая, ушел с площадки под презрительное улюлюканье Генки и его дружков. Почувствовав свою безнаказанность, вскоре после этого Башка точно так же сбил с ног прорвавшегося к воротам Лёньку, но тут уже за своего нападающего вступилась вся команда, и Генке пришлось уступить, согласившись на штрафной удар. Он тут же прогнал вратаря и сам встал в ворота, а когда Лёнька приготовился пробить по мячу, выразительно показал ему свой увесистый кулак. Он ничего не сказал, но все и так было ясно. «Забьешь гол — пожалеешь», — читалось в прищуренных Генкиных глазах.