Но постепенно Истина съеживается и становится жалкой внутри созданной декоративной оболочки, которая превращается в ничего не содержащую мишуру.
И когда даже самые наивные души, для которых специально создавалась эта мишура, все же приходят к пониманию ее сути и перестают воспринимать ее всерьез, она начинает играть роль, противоположную той, для которой была создана: она больше не привлекает сторонников, а отталкивает их.
Поскольку никто не может полностью раскрыть обман, приходится потерять всякую надежду, что люди возненавидят его и восстанут против него, как против отвлекающего приема, пытаясь найти в существующей реальности не только правду, но Истину. Тем не менее, почти половина человечества уже начала отворачиваться от этого обмана, а для девяти десятых второй половины религия давно превратилась в смесь ментальных привычек, моральных правил, различных обязанностей и социальных запретов, а также неопределенных гарантий после смерти.
Остается одна десятая второй половины, которая верит, ни о чем не задумываясь, верит всему, что ей говорится в той или иной части света..
Но человечество в целом верит, что дважды два будет четыре, потому что это очевидно. Нужно вновь отыскать путь, дорогу, средство, воспитание, методы, которые вернут человечеству очевидность существования Бога, столь же неоспоримую, как дважды два.
Речь не идет о том, чтобы создать новую религию; напротив, нужно со всей верой обратиться к уже существующим религиям и проникнуть в них до наиболее древних, наиболее сокровенных структур чтобы попытаться вновь отыскать там истину, о которой они забыли.
66
При отце-католике и матери-протестантке я был крещен как протестант и получил протестантское воспитание. Но пастор показал и доказал мне отнюдь не больше, чем это сделал кюре для моего отца.
Когда настало время моего первого причастия, которое у протестантов приходится на четырнадцатилетний возраст, я достиг уже роста новобранца, и мне показалось стыдным выйти на всеобщее обозрение среди моих одногодков, которых я перерос на полторы головы. Вся деревня будет пялиться на меня в то время, как я буду жевать кусочек хлеба и запивать его глотком вина. Этот торжественный прием пищи мне казался смешным и нелепым. Мне объяснили, что эту сцену нужно считать памятью о последнем завтраке Иисуса, который принял смерть за меня. Но я не мог понять, почему Иисус умер за меня, чтобы искупить мои грехи — я не нуждался в чьей-либо смерти. Я ощущал себя совершенно невинным. Не понимал я и почему нужно было благодарить его, поедая кусок хлеба на глазах у всех кумушек округи. Я отказался идти на свое первое причастие.
Моя мать незадолго до этого умерла, изнуренная работой в булочной и необходимостью воспитывать трех детей нв протяжении пяти лет, пока отец находился в армии. Поэтому на меня обрушились возмущенные моим поведением бабушка и тетки. Но моя протестантская семья приучила меня уважать и почитать моих предков-гугенотов, веками сражавшихся за свободу мысли и свободное отправление своей религии. Я чувствовал солидарность с ними, я представлял, что веду такое же сражение, и я не уступил. Тогда семья обратилась за помощью к пастору. Тот взялся за меня всерьез; с взволнованным видом он спросил, не утратил ли я веру. Его взволнованность погрузила меня в глубокую растерянность. Я ни на миг не мог представить себе, что он сам верит во все эти глупости, в которые старается заставить верить нас. Я рассматривал его как немного наивного отца, пытающегося сохранить веру в Деда Мороза у своих детишек, у которых уже пробиваются усы. Естественно, со всем сопутствующим набором обещаний и угроз, чтобы дети как можно дольше оставались послушными.
Но его серьезный тон, его тревога, дрожащий голос и трясущиеся руки убидили меня в его искренности. Он верил во все, что говорил! Мне стало бесконечно жаль его, и на многократно повторенный им вопрос: "Ответь мне, неужели ты утратил веру?" я тихо ответил: "Нет." Это не было, по сути, ложью — ведь я не мог утратить то, чего у меня не было.
В общем, я отправился на свое первое причастие, сделав это и для моей бабушки, которой исполнилось 86 лет, потому что мой отказ мог оказаться реальной угрозой для ее хрупкой жизни, и для этого бедняги-пастора, у которого мой отказ мог разрушить всю систему иллюзий, защищавших его абсурдную веру.
Когда этот прекрасный человек протянул нам чашу и поднос с кусочками хлеба, он снова задрожал, на этот раз от счастья. Он был убежден, что собравшиеся в церкви юноши думали о Христе с любовью и благодарностью, в то время, как они думали — я хорошо знал их — или о роскошном семейном обеде, ожидавшемся после церемонии причастия, или об отложенной игре в шарики, которую они собирались возобновить сразу же после окончания всей этой муры, или даже о девушках.