Теперь препятствий для него больше не существовало. Наконец он мог расслабиться и дать волю своим истинным чувствам, не скрывая более грубой правды – своего голода. Он набросился на нее, даже не слыша собственного возбужденного крика, – и она взорвалась внутри него новой жизнью. Сознание его прояснилось, мысли обрели кристальную ясность, как будто он жарким днем бросился в восхитительно прохладную воду. Исчезла угрожающая боль в мышцах. Его слух, его зрение заполнились сверхъестественно яркими впечатлениями.
Он парил в высотах наслаждения. Как всегда в такие моменты, ему вспомнился яркий образ Мириам. Он смаковал вкус ее губ, в сердце трелью звучал ее смех. Его тянуло к ее холодной плоти, и любовь росла в нем вместе с желанием.
Затем все прекратилось. Он даже не взглянул на то, что осталось от Кей Вагнер, – нечто темное, бесформенное, почти затерявшееся среди сбившихся простыней. Следовало вспомнить о времени. Он заставил себя вернуться к убогой реальности и уложил оставшуюся от девушки оболочку в черный пластиковый мешок. Глянул на часы. Ровно через две минуты его ждут на месте встречи.
В тот же мешок он бросил бумажник девушки, ее расческу, какую-то косметику, в беспорядке лежавшую на столике у кровати. Затем трусы, лифчики и стопку музыкальных дисков. Пришлось пройти в ванную за зубной щеткой, лаком для волос, еще чем-то из косметики, шампунем и почти совсем чистой блузкой.
Ровно через пятьдесят секунд по улице должна была проехать машина. Мириам всегда четко следовала графику, поэтому Джон поспешил выйти из дома тем же путем, что и пришел, остановившись только для того, чтобы запереть куском струны подвальную дверь. Быстро прошагав по дорожке, он остановился среди зарослей цветущего кизила и стал ждать.
Он ощущал легкое покалывание во всем теле; его сознание, казалось, вмещало в себя каждую деталь окружавшего его мира. Для того чтобы сосредоточивать внимание, никаких усилий ему теперь не требовалось. Он ощущал спокойствие кустов кизила, слышал малейшие звуки – шорох лапок жука, тихое усталое гудение медленно остывающего двигателя в автомобиле на другой стороне улицы. Он поднял голову, и звезды над ним вдруг взорвались мириадами цветов – зеленый и желтый, синий и красный. Шелест листьев, колеблемых мягким ночным ветерком, – он как будто касался каждого листика, мягко лаская его своим прикосновением. Дивная красота ночи, казалось, пронзала тело Джона, наполняя его сладостной болью. Жизни прекрасней просто и быть не может.
Увидев машину, он улыбнулся. Мириам ехала с осторожностью дряхлого слепого старика. Помешанная на безопасности вождения, она выбрала «Вольво» из-за приличного послужного списка и скромной наружности. Она потребовала, чтобы бензобак сменили на более крепкий, а тормоза переставили с грузовика. Все это дополнялось специальной системой подачи воздуха, а также ремнями безопасности и стеклянным люком в крыше, который на случай аварии обеспечивал дополнительную возможность выбраться из машины.
Он подбежал к плавно двигавшейся машине, бросил мешок на заднее сиденье, а сам скользнул на переднее, рядом с ней. О том, чтобы он повел машину, речи и быть не могло. Мириам никогда не уступала руль без крайней необходимости. Было приятно вновь оказаться с ней рядом. Щекой он ощутил знакомый холод ее губ; она улыбнулась – успех и удовольствие сквозили в изгибе рта – и, не сказав ему ни слова, сосредоточилась на дороге. Через два квартала – въезд на скоростную магистраль Лонг-Айленда, и Джон знал – она тревожится, как бы их не остановила местная полиция. Случись такое – и любопытство полицейских могло поставить их в весьма затруднительное положение.
До въезда на магистраль молчали. На магистрали он ощутил, что она наконец расслабилась. Последние остатки напряжения растаяли, как дым.
– Это было поистине
изумительно, -
сказала она. – В нем оказалась
такая
сила.
Джон улыбнулся, вспоминая свой экстаз. Несмотря на долгую практику, само убийство никогда его не радовало – и уж тем более не возбуждало, в отличие от Мириам.
– У тебя все прошло нормально, надеюсь?
Это прозвучало как вопрос, а не утверждение.
– Как всегда.
Она рассматривала его широко раскрытыми – как у куклы – глазами.
– Это было очень здорово. Он решил, что девушка хочет его трахнуть. – Она хихикнула. – Наверное, он и умер в экстазе. – Она потянулась в блаженной, сытой истоме. – Как умерла Кей?
Ее вопрос показался ему своего рода поощрением к откровенности. Ей, вероятно, хотелось узнать подробности, но он предпочел бы забыть свой отвратительный поступок и сосредоточиться на восторге, который был наградой за него.
– Мне пришлось воспользоваться хлороформом, чтобы усыпить собаку.
Изогнувшись, Мириам поцеловала его в щеку, затем взяла за руку. Она всегда очень тонко чувствовала его; одной этой фразы ей было достаточно, чтобы понять его состояние, представить все трудности, которые ему пришлось преодолеть.
– Рано или поздно им все равно придется умереть. Я уверена, ты вел себя очень осторожно. Должно быть, она так и не поняла, что с ней происходит.
– Я допустил ошибку. Мне следовало предвидеть это. Странно, что я не почувствовал собаку. Тревожно как-то.
Но он не сказал ей всей правды. Было и еще одно ощущение, странное, и он помнил его.
Он устал.
Он никогда не чувствовал такого.
– Идеальной смерти не бывает. Страдание всегда ей сопутствует.
Да, это так. Но даже по прошествии множества лет он так и не полюбил причинять страдания. Хотя это и не должно тяготить его – что за дело ему до
их
страданий? Насыщение – вот единственное, о чем стоит думать. Тело наполняется новой энергией, новой жизнью.
А усталость… Это пройдет. Просто девушка вывела его из равновесия. Выбросить это из головы. Он повернулся к окну.
Восхитительная ночь предстала его взору. Он всегда воспринимал мрак, как некое откровение – как будто попадаешь в иной мир, где царит безмятежное спокойствие, где стирается граница между добром и злом и где – он чувствовал – ему даруется прошение за все жестокости обыденной жизни. Эти мысли принесли ему желанное чувство освобождения от ответственности за содеянное зло.
Огоньки человеческих жилищ приближались и терялись вдали. Джон испытывал огромную любовь к этому миру. Он даже позволил себе некоторое удовлетворение, когда подумал об убийстве, лишний раз отметив, сколь счастлив он в своей жизни.
Глаза его медленно закрылись – а он и не заметил, – и в шум мотора вплелись голоса из прошлого – далекого прошлого.
Он резко тряхнул головой. Это ненормально. Он открыл люк, чтобы немного проветрить машину. Их жизнь отличалась завидной регулярностью. Шесть из двадцати четырех часов они
Спали.
Если же происходило насыщение,
Сон
наступал лишь по истечении четырех часов.
Что же с ним происходит?
Полуявь-полусон. Он медленно вплывал в странное, очень приятное состояние, он чувствовал легкое дуновение – воспоминания? Сновидения?
На мгновение ему показалось, что он в огромной холодной комнате: свечи по стенам, в камине потрескивает огонь. Он удивился. Он не вспоминал о фамильном доме Блейлоков с тех пор, как покинул Англию. И тем не менее он, вплоть до мельчайших подробностей, вдруг увидел собственную спальню – постоянную сырость, пышность, до боли знакомые ему.
Сейчас Мириам была такой же красивой, как и тогда. Ему хотелось коснуться ее, обнять, но она не любила, когда ее беспокоили за рулем.
Северный Йоркшир… Он вспомнил высокие окна своей комнаты, откуда открывался вид на вересковые пустоши. Там по ночам мерцали цыганские костры. Его сознание заполонили лица и голоса из прошлого. Словно сквозь туманную завесу смотрел он на странный современный пейзаж, на бесконечные огни вдалеке, покосившиеся неряшливые домики, мимо которых проезжала машина. Как одинок он был в этом мире.