Когда лендлорд возник снова, его спутанные волосы были в грязи, кто-то просыпал на него молоко — он выглядел как травестийная пародия на Эгангана*, и когда он попытался забраться обратно в фургон, его соратники по партии не пустили его, потому что просто не узнали. Он возмущенно кричал, и охранники, отложив свои занятия, вытолкали его взашей, швырнули на землю и оставили лежать на порядочном расстоянии от фургона. Пришел отважный фотограф с камерой и сделал снимки с жалкого лендлорда и беснующейся толпы. Лендлорд в ярости поднялся, пригрозил кулаком, выругался на партию и, весь в грязи и молочном порошке, в порванной одежде, в мятых брюках, стремительно зашагал прочь, одинокая фигура никчемного бунта.
* Эганган — мифическая фигура, олицетворяющая духов предков; то же ежегодный праздник духов предков в Нигерии.
Фотограф продолжал снимать. Мужчина, прекратив отмерять молоко, позировал ему с фургона, скалясь зафиксированной улыбкой, в то время как толпа все напирала. Я видел троих могучих мужчин, вдруг схвативших три упаковки молока с фургона; они побежали по улице, а их стали преследовать партийные громилы. От давки пострадало много детей. Мужчина упал в обморок. Кричали женщины. Одной из них подбили глаз. Кто-то, получив локтем в зубы, плевался кровью. Фотограф сделал снимок женщины с подбитым глазом и с корзиной молока на голове. Я видел, как мужчина с глубокими кровоточащими порезами на лице спасался бегством от передового отряда толпы, гнавшейся за ним. Окна фургона были разбиты во время рукопашной. Кровь на земле смешалась с молоком. Я услышал, как закричала Мама. Я начал пробивать себе путь по направлению к ее крику. Я видел, как Мадам Кото покидала поле всеобщего переполоха, не уронив достоинства, ее ожерелье сверкало на солнце. Я искал Маму в этом столпотворении, в жарких парах пота и волнах голодной злобы волнующегося многолюдья. Локтем мне заехали в голову, и чей-то кулак, разбил мне нос в кровь. Я двинулся назад, продираясь через острые локти и яростные ноги. Фургон внезапно начал движение. Он сбил мужчину и потащил за собой множество цепляющихся тел. Толпа шла за фургоном, напоминая священное шествие. Громилы в фургоне, положившись на диверсионную тактику, разорвали спрятанный пакет и стали швырять в воздух пенни и разную серебряную мелочь. Монеты сыпались нам на головы, мы ловили их лицами, были ослеплены их блеском и бросились их подбирать, забыв о молоке, в то время как фургон отчаливал, треща своими воззваниями и обещаниями партии, называя следующее место, где произойдет новый грандиозный публичный спектакль. Дети побежали за фургоном, но большинство, захваченное водоворотом новой лихорадки, продолжало искать монеты.
Фотограф преследовал фургон, постоянно делая снимки с громил, демонстрирующих свои мускулы, а в это время над нами в воздухе плавали партийные листовки, содержавшие слова, которые мы так и не сможем прочесть. И когда фургон исчез с нашей улицы, а усиленный голос затерялся в глубинах закоулков района, мы стали медленно оправляться от возбуждения. Дорога была усыпана молоком и усеяна листовками партии. Дети искали в пыли монеты. Из группы женщин вышла Мама — лицо в кровоподтеках, в волосах белый порошок, блузка порвана.
— Я не буду голосовать за них, — сказала женщина с подбитым глазом.
Мама, увидев меня, пошла ко мне и, найдя новый повод для недовольства, крикнула:
— Быстро марш в кровать!
Я побежал по улице. Все раскачивалось. Листовка партии прилипла к моей ноге. Порошок забил мне ноздри. В ушах рос жар. Головная боль стучала между глаз. Я лег на обочине дороги у домов, слушая голоса, сравнивавшие свои впечатления, спорящие о политике. Когда я увидел, как Мама переходит дорогу, я поспешил домой. Мама внесла корзину бесплатного молока, и в ее уставшем взгляде читался триумф. Она поставила корзину на комод, как особую драгоценность. Затем она пошла мыться.
Соседи толпились в проходе и вели без устали долгие дискуссии о том, какая из двух партий лучше, у кого больше денег, какая станет другом бедных, у какой лучшие обещания, и все в этом духе, пока ночь не спустилась на землю, окончательно завершая спектакль прошедшего дня.
Было уже темно, когда вернулся Папа. Он был трезвым и усталым. Он выглядел жалко, двигался вяло, лицо его было опущено, как будто каждую минуту он мог расплакаться. Он жаловался на голову, на спину, на ноги. Он ворчал о громилах, которые доставили ему неприятности в гараже.
— Сегодня я чуть не убил одного из них, — сказал он, и бешенство сверкнуло в его глазах.
Затем его голос изменился.
— Слишком тяжела ноша. Моя спина трещит. Я должен искать другую работу. Пойду в армию. Займусь вывозом нечистот. Но эта ноша не для меня.
Наступила короткая тишина. Затем Мама рассказала ему о большом событии прошедшего дня и показала ему молоко. Она была очень гордой, что смогла вынести из этого побоища целую корзину.
— Теперь у нас в запасе есть столько молока, — сказала она.
— Не для меня, — ответил я.
— Ты думаешь, их молоко слишком для тебя хорошее, а?
Папа попробовал молоко и сморщился.
— Гнилое молоко, — сказал он. — Плохое молоко.
И затем уснул в кресле, окончательно вымотанный за день. Он не мылся и даже ничего не ел, от него пахло сухой грязью, цементом, раками и мешками гарри. Мама постояла над ним, думая, что он еще проснется, но Папа заснул, стиснув зубы, и захрапел. Мама растянулась на матрасе, задула свечу и вскоре сама засопела.
Я не мог уснуть, меня все еще лихорадило, и темнота была полна фигур, двигавшихся вслепую. Прежде чем я уснул, я услышал со шкафа какой-то звук и, вглядываясь, увидел, как из молока что-то вырастает. Оно выросло очень высоким, белым и в итоге превратилось в призрачное агбада. В агбада никого не было, одеяние вспорхнуло с порошкового молока и поплыло по комнате. Затем это одеяние, все белое, съежилось, уплотнилось и превратилось в яркую стрекозу цвета индиго. Она зажужжала крылышками и исчезла в непроглядной темноте в углу. Моя головная боль стала мучительной. Странные ночные порождения молока оказались просто моими воспоминаниями о той субботе, когда политика впервые публично появилась в нашей жизни.
Глава 6
В воскресенье нам открылось тайное лицо политиков.
С визитом к нам пришли родственники Папы. Они привели с собой детей, робких и смущенных нарядными одеждами, которые они редко надевали. Стульев на всех не хватило, и Маме пришлось смирить свою гордость и занять стулья у соседей. Поселок кипел политикой. Родственники пришли с визитом, но также они пришли критиковать. Они напали на Папу за то, что тот не посещает их, не приходит на собрания жителей нашего городка, не вносит пай для покупки свадебных подарков, не принимает участия в похоронных делах и финансовых разбирательствах. Папа принял их критику в штыки. Он заявил, что никто ему не помог, никто не появился в период его кризиса; таким образом брань перелетала от одних к другим, вырастая в серьезные обвинения. Каждый говорил на пределе голосовых связок, и в какой-то момент все стали похожи больше на заклятых врагов, чем на членов большого семейства.
Они так распалились, что мне, наблюдающему все это, стало неловко находиться с ними в одной комнате. Их жены и дети старались не смотреть в мою сторону, и я стал подозревать, что они, так же как и мы, стремятся избегать нашего общества. После длительной ругани один из родственников постарался сменить тему, упомянув близящиеся выборы. Более неподходящей темы для разговора нельзя было себе и представить. Началась очередная перебранка, которая буквально забурлила в нашей маленькой комнате. Папа, который поддерживал Партию Бедных, во время споров дрожал всем телом, не в силах сдерживать ярость; наш родственник, поддерживающий Партию Богатых, был очень спокоен, почти презрителен. У него было больше денег, чем у Папы, и жил он в той части города, куда уже провели электричество.