— Где вы были?
— Путешествовал, сидя на спине серебряного огонька.
— И что делали?
— Посещал другие континенты. Летал по всему миру. Видел, что делают мужчины и женщины. Фотографировал.
— А что случилось с вашим стеклянным шкафом?
— Я оставил его.
— Так вы больше не сможете показывать ваши снимки?
— Не на этой улице. Но я покажу их всему миру.
— Как?
— С помощью магии.
— Какой?
— Ты задаешь слишком много вопросов.
Я замолчал.
— Ваш яд убил всех крыс, — сказал я.
— Я говорил тебе, что он очень хороший.
— А вы можете мне его дать?
— Зачем?
— В случае, если крысы пойдут на нас войной.
Он задумался.
— Я оставлю немного твоей матери.
Мы опять замолкли. Потом он спросил, осталась ли у нас еда. Я принес ему немного гарри, и он поел его с сушеной рыбой. Затем я заметил кастрюлю с жареным подорожником и жарким, которую Мама отложила в сторону, и подал фотографу. Наевшись, он открыл чехол от своей камеры и достал оттуда стопку вкусно пахнущих фотографий. Он пересмотрел их и дал мне. Это были снимки с рыбного фестиваля, фотографии людей на Дне Маскарада. Все ряженые были причудливые, фантастические, огромные; некоторые были чудовищные; другие прекрасные, как русалки с моря, на устах которых плавает вечная загадочная улыбка; на других снимках в руках у мужчин были кнуты, и они били ими друг друга. Также у него были снимки восстания. Студенты, озлобившиеся мужчины и рассвирепевшие женщины кидались камнями в фургон. Были и другие снимки: женщины на рынке убегали от преследования, белые люди сидели на просторах роскошных пляжей под большими зонтами, и черные люди разносили им выпивку; ребенок плакал за спиной у матери; горел дом; шли похороны; люди танцевали на вечеринке, и юбки у женщины были задраны, так что обнажились прекрасные бедра. И затем я наткнулся на самую странную из всех фотографий, о которой фотограф сказал, что она с другой планеты. Это была фотография мужчины, повешенного за шею на дереве. Я не видел веревки, на которой он висел. Белая птица готовилась сесть ему на голову, и была схвачена камерой именно в этот момент. Лицо мужчины было странным, почти знакомым. Его глаза были широко раскрыты, как будто он увидел все разом; его рот скривился, а ноги были скрещены и скрючены.
— Что с ним случилось?
— Его повесили.
— Он мертвый?
— Да.
— Что случилось?
— Его повесили.
— Кто?
— Там, за морями.
— Море его повесило?
— Нет, это — другой континент.
— Континент повесил его?
— Нет.
— Так что же?
— Они.
— Кто?
Он сделал паузу. Я был смущен.
— Какие-то белые люди.
Я ничего не понимал. Он взял у меня фотографию и положил ее к другим снимкам.
— Почему?
— Ты еще слишком маленький, чтобы все это слушать.
Мне стало еще интереснее.
— Почему?
— Что почему?
— Почему его повесили?
Он молчал. Я тоже задумался.
— Это все из-за белой птицы?
— Какой белой птицы? А, той. Нет.
— Так почему же?
Он снова замолчал. Затем сказал:
— Потому что им не нравится игра на пианино.
Я чувствовал, что ему хочется поменять тему разговора. Он спрятал снимки в свой чехол. Его глаза смотрели по-другому. Его голос изменился, когда он сказал:
— Восемь людей, с которых я делал фотографии, сейчас уже мертвы. Когда я смотрю на снимки с мертвых людей, что-то начинает петь в моей голове. Какие-то сумасшедшие птицы. Я не должен был тебе все это говорить. Ты еще маленький мальчик.
Он лег на мат. Я заметил, что от него пахнет сладкими духами, очень любопытными благовониями. Я спросил его об этом.
— Это для защиты, — сказал он. — Защита от врагов.
— Я почувствовал аромат, когда вы еще не постучали к нам в дверь.
Он улыбнулся. Он был доволен эффективностью своих чар. Он лежал очень тихо, и вскоре я подумал, что он уснул. Но я хотел, чтобы он говорил.
— Расскажите мне историю, — попросил я.
— Задуй свечу и засыпай.
— Сначала расскажите историю, а потом я засну.
— Если я расскажу историю, ты не сможешь заснуть.
— Почему не смогу?
Он встал и задул свечу. В комнате стало тихо. Я слышал только его дыхание.
— Жизнь — суровая штука.
— Крысы тоже это говорили.
— Но что крысы знают о жизни? — сказал он.
— А почему она суровая? — спросил я.
Он молчал.
— Давай спать.
— Почему?
— Если ты дождешься, когда запоет утренний жаворонок, ты уже не уснешь.
— А вы будете еще приходить к нам?
— Каждый день.
Я знал, что он обманывает и что очень долго он не будет к нам приходить. Мне даже пришло в голову, что мы его больше никогда не увидим. Его ложь немного успокоила меня. Я хотел было попросить его почаще навещать нас, но он уже начал поскрипывать зубами. Я лег рядышком в надежде, что он вдруг заговорит, так было однажды, когда он был пьяный. И он начал говорить, но говорил во сне, и я не мог понять всех фантастических историй, которые он мне поведал. Затем он перевернулся, толкнул меня, перестал скрипеть зубами, и его речь стала затихать. Он убедил меня. Мне пришлось отпустить его.
Наутро он ушел. Мне стало грустно, что его нет. Он сфотографировал всех, кроме себя. И через какое-то время я забыл уже, как он выглядит. Я запомнил только его стеклянный шкаф и камеру со вспышкой. Единственное имя, которое у меня осталось от него — Фотограф. Для Папы он написал послание, где благодарил всех нас за гостеприимство. Папа был польщен этим письмом, и в наши счастливые вечера мы рассаживались и начинали говорить о разных событиях и людях, но больше всех мы любили фотографа. И поскольку мы любили его, я был уверен, что когда-нибудь мы обязательно увидим его снова.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 1
Мадам Кото отдалялась от нас. Ее формы стали еще более тяжеловесными. В голосе ее появилась гордыня. Она носила на себе множество браслетов и цепочек, и казалось, что тяжесть украшений пригибает ее к земле. Она двигалась степенно, как женщина, только что получившая власть. На ее лице появилось новое выражение серьезности, а глаза стали еще суровее, чем прежде. Я уже ходил в ее бар не так часто, как раньше.
Папа о ней отзывался плохо, хотя поначалу ничего не имел против того, чтобы я сидел в ее баре. Мне приходилось сидеть там вместе с мухами, которых становилось больше с приходом новых посетителей. Когда приходили громилы, я быстренько ускользал из бара и шел бродить. В конце концов я обнаруживал, что играю во что-то у дверей нашего дома.
Иногда в полдень, после первого посещения громил, казалось, что в этом мире вообще ничего не происходит. Утром Мама уходила на рынок торговать с лотка. Вечерами она возвращалась рано. Часто я замечал у нее безжизненный взгляд вдаль, в пустоту, которую оставлял после себя рынок.
В полдень жара стояла невыносимая. Облака были острые как ножи, а воздух даже не колыхался. В перегретом воздухе птицы звучали, словно откуда-то из удушливого сна. Стекающий пот как будто просачивался в мозг. Можно было спать с широко открытыми глазами. Было так жарко, что хождение во сне казалось естественным. Время не двигалось ни назад, ни вперед.
Я обычно сидел на платформе напротив нашего дома и смотрел на всякий мусор, плавающий в дорожной канаве. Стая цапель, пролетавшая над головами, всегда заставляла детей скакать вприпрыжку по улице с песней:
Леке, леке
дай-ка мне
перышко белое-белое.
Дети махали руками-крыльями, сгибая кисти ладонями вниз, подражая полету птиц. Когда птицы улетали, становясь белыми крошечными точками в небе цвета расплавленного золота, дети смотрели на свои ногти и замечали, что один или два из них чудесным образом покрылись белым налетом.
Время двигалось еще медленнее, чем раскаленный воздух. Издалека со стороны леса доносился нескончаемый звон топоров, рубивших лес. Этот звук стал таким же привычным, как долбежка дятлов или звук дождя, барабанившего по листьям кокоямса. Гул машин, буравящих своим настойчивым ритмом сонное марево, тоже стал частью дня.