Приведу сучку домой и вскрою сверху до…
Я уже ощущаю её вкус. Пообедаю как никогда.
— Ты не поверишь, — говорит Сео-юн, когда официант — кроме него из персонала только повар — приносит следующий чайник, — но этот ресторан был когда-то простым ларьком в японском метро.
— Вот это да! Поразительно!
— Вот именно. Я рада, что они появились на Манхеттене.
За её добрыми глазами извивается, как хвосты крысиного короля, путаный клубок древних безобразных мыслей. Ещё не видела столько их в одном месте. Они выползают из её рта и ушей, скользят по воздуху на чешуйчатых ножках, их голоса сливаются в грозный саранчиный стрёкот.
Уже видно: я у неё не первая. Но ведь и она у меня тоже.
Весь вечер я потею под платьем и то и дело роняю палочки. И всё не налюбуюсь на гнусные мысли, падающие с её губ подобно беременным жукам. Те подползают ко мне по скатерти, в пику ласковому голосу Сео-юн шепча непристойности, подробно рассказывая о том, что они бы со мной сделали. Чего стоит удержаться и не сгрести их со стола, не захрустеть ими прямо здесь и сейчас, не примоститься к ней на колени и не выскоблить её ум дочиста.
Сео-юн слишком жирный кусочек, но я уже на крючке. Я её получу.
Она улыбается мне.
— Нет аппетита?
Опускаю глаза на тарелку: я через силу доела два нигири.
— Я на диете.
— Понимаю, — серьёзно говорит она. Гадкие мысли ползают по её рукам, роняя переливчатые слюни в тарелку с соевым соусом.
Когда официант наконец исчезает на кухне, я наклоняюсь через стол и целую её. Она издаёт удивлённое восклицание, заливается нежной краской, но не шарахается. Под локтем хрустит экзоскелет одной из жукоподобных мыслей, та превращается в чёрную клейкую массу.
Я открываю рот, готовясь снять пробу.
— Очень любопытно, — шепчет Сео-юн. Я ощущаю её дыхание у себя на губах. — И кто же такая Айко?
Я распахиваю глаза. Сео-юн улыбается. Её голос тёпл и ласков.
— Ну, просто она показалась мне довольно сочной. Странно, что ты её ещё не попробовала.
Я подаюсь назад так резко, что опрокидываю свою чашку и расплёскиваю повсюду горячий чай. Сео-юн, однако, и ухом не ведёт — продолжает улыбаться так же тепло и ласково. Её чудовищные мысли сдержанно полизывают мокрую скатерть.
— От неё пахнет спелостью, — шепчет Сео-юн. — Но ты боишься погубить её, да? Выпить до донышка, и ради чего? Совсем как твоя мама выпила твоего папу.
Нет, нет, нет. Как же я просчиталась. Убежать? Но я так голодна и так молода, а она… она, похоже, из древних. Не мне играть с ней в догонялки.
— Убирайся из моей головы, — выдавливаю я.
— Я туда и не лезла, милая. Твои мысли сыплются вокруг, читай — не хочу. — Она подпирает рукой подбородок. Мысли, обвившиеся вокруг её головы живой короной, испускают сухой дребезжащий смешок. — Ты мне нравишься, Дженни. Ты далеко пойдёшь. А беспечность… беспечность — дело поправимое. — Сео-юн стучит по столу, и официант опять с нами: сноровисто сворачивает скатерть и опускает на голый стол одно-единственное блюдо. Тонкие, бледные, полупрозрачные ломтики, разложенные веером на тарелке, зловеще мерцают. С каждого кусочка блестят разрезанные пополам глаза, скалятся рты, застигнутые посредине ухмылки. — Немного практики и дисциплина ума, и никто не узнает, что ты на самом деле думаешь.
— За счёт заведения, мадам, — бормочет официант и исчезает снова, но я успеваю заметить тёмные многоножки мыслей, браслетом оплетающие его запястье.
Сео-юн опускает ломтик в рот и бросает на меня взгляд сквозь очки.
— Твоя мать думала, что вас таких всего двое. Потому и научила тебя есть только когда ты голодна: чтобы тебя не поймали. А в промежутках — терпеть, как змеи.
— Ты ничего обо мне не знаешь, — говорю я.
От блюда на столе несёт пьянящим прогорклым амбре, и голова кружится от голода.
— Моя мать была такой же. «Ешь для выживания, не для удовольствия». — Она приглашающе взмахивает палочками. — Пожалуйста, угощайся.
Еда всё убывает. Я провожаю взглядом ещё несколько ломтиков, потом палочки в моей руке оживают и стремительно подцепляют один для меня.
— Ну как?
Язык горит от кислоты, глаза чешутся, а вот послевкусие странно сладкое. Под смешок Сео-юн я жадно глотаю ещё два куска. Гарви пресен по сравнению с этим дивно концентрированным соединением эмоций…
Дыхание перехватывает. Меня корёжит, кисти отнимаются, по рукам змеятся ожоги. В груди вспыхивает жгучая смесь злобы и детской радости — избыток сенсорной стимуляции подхлестнул память. Голова идёт кругом. Но вот губы Сео-юн на моих губах, она нежно тянет зубами, достаёт всё это из меня, глотает. Жар во мне утихает, — впрочем, не до конца, угольки жестокой эйфории ещё тлеют.