Я снова кивнула. Бессмысленно было возражать или перечить. Сей беззвучно вышла.
Теперь, будто в наказание, на стене серебрилось зеркало. Это идея Хеймитча. В мое отсутствие они устроили в моей комнате генеральную уборку. Еще одна бессмысленная вещь – через неделю все вернулось на круги своя: грязная одежда складировалась на полу в хаотичном порядке, в порыве моего гнева все остальные вещи слетали с полок, разбивались о паркет и осколками, обрывками покоились там же.
Из зазеркалья на меня отрешенно глядела растрепанная девушка: расческа, по моим расчетам, не касалась каштановых волос с момента прибытия из Капитолия, глаза опухли от нескончаемого пролития слез, губы побелели, а кожа казалась серым пятном. Тело выглядело ничуть не лучше. Ребра было видно даже сквозь помятую ночную сорочку, ключицы напоминали выпирающие иглы, щеки словно провалились внутрь рта.
Я закрываю глаза. Считаю до десяти.
Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне восемнадцать лет. Я Сойка-пересмешница, по крайней мере, была ею месяц назад. В бою за «свободу» я потеряла родную сестру, так и не дождавшись желанной независимости. Я так и не убила Койн. Один безжалостный правитель сменил другого. Пит оставался в Капитолии – озлобленный, безжизненный и ненавидящий меня всем сердцем.
Я резко открываю глаза. Нет, об этом нельзя думать: для меня Пит Мелларк – табу. Он прошлое, Мое прошлое. Я использовала его. Хоть и во благо нам обоим, но это теперь не в счет. Вспомнить о нем – значит снова пережить Игры – значит вспомнить смерть, которая следовала по моим пятам неотрывно. А может, все было не так? Может быть, я – это и есть смерть?
Всплывают слова переродка: «Ты несешь смерть, Китнисс Эвердин».
***
Мой дом – моя крепость, разве не так говорят? Только в моем случае это место пытки; тюрьма без железных решеток, в которую я себя замуровала. Но сегодня, прямо сейчас, что-то изменилось.
Прим. Моя маленькая, моя вечная, моя родная. Она живет внутри меня. Она говорит со мной ночами и спасает от горьких кошмаров, помогая держаться и переживать все это. Но сегодня она молчит. Молчит, как тогда молчал Хеймитч на самых первых Играх. Я прошу у нее помощи, а она молчит, будто я нашла «источник» опоры.
Значит, она права.
На кухне уже никого нет. Сальная Сей вернулась на реконструкцию Котла. Пустой дом обдает меня холодом одиночества. На столе короткая, но многозначительная записка от заботливой няньки:
«Постарайся поесть».
Так точно, Сей. В гостиной монотонным голосом вещает телевизор. Когда я в последний раз смотрела телевизор? Тогда же, когда и расчесывалась.
На мерцающем экране я вижу знакомое лицо репортерши. Наверняка встречала ее во времена Игр, только едва ли она похожа на капитолийскую жительницу: строгий черно-серый костюм, из-под которого виднеется белый воротник стеганой рубашки, прямые светло-каштановые волосы, с которых так и не смылась ярко-оранжевая краска, и выжженная татуировка на виске, которая теперь красовалась нежно-розовым шрамом.
– На вчерашнем заседании был вынесен приговор касательно капитолийских беженцев. С места событий наш корреспондент.
Голос ведущей дрожит, и я ее понимаю: это чувство такое же, как в день Жатвы. Мы отправляли своих знакомых, близких на плаху, зная, что они не выберутся. Я нервно сдавливаю пульт до обиженного хруста техники и боли в ладонях.
Картинка меняется, и вот я уже вижу президента Койн. Заседание проходит на бывшей арене Парада Трибутов. На месте Сноу восседает она в мужском костюме бордового цвета. На лице я не вижу ни сожаления, ни сострадания; привычные для нее эмоции – это их отсутствие. Она говорит громко и четко, будто отдавая приказы. Мороз от ее слов бежит по моей коже и стынет в венах:
– Двенадцатым заседанием совета Дистриктов было принято следующее решение, – она делает паузу, оценивая силу собственных слов, – признать виновными в совершении многократных бунтов и…
Она замолкает. Буравит взглядом трясущуюся оцепленную толпу в центре зала, которая тянулась от самого входа. У самого подножия постамента стоят дети. Их взгляды наполнены ужасом и страхом перед новым правителем Капитолия. Койн с ненавистью отбрасывает бумагу, с которой читала прежде. Наконец-то на лице президента проступают эмоции – ярость.
– Дистрикты признают вашу вину в том, что каждый из них потерял родных и близких от руки вашего грозного правителя. Правителя, который безжалостно уничтожал наших детей. Наказание не смоет их кровь с ваших рук, не позволит вам искупить вину перед ними даже на треть. Совет объявляет последние – семьдесят шестые Игры нашего столетия! Именно капитолийские дети в день Жатвы будут выбраны трибутами – детьми, которые не вернутся домой.
Толпа сжалась. Оттуда слышатся нервные всхлипы, ужасающие крики, мольбы о помощи. Но их заглушают зрители. Многие из них потеряли своих родных в бою за «справедливость» и теперь ненависть застилает их обезумевшие глаза. Они ликуют, подражая поведению Койн.
Я немедленно выключаю телевизор.
Я могла бы ненавидеть Койн, покрывать ее последними словами, могла бы даже возглавить восстание, но теперь ответ для меня ясен – этот приговор вынесла я.
Тогда, после смерти Прим, на голосовании я проголосовала «за». За их смерть, за семьдесят шестые Голодные Игры. Я погружаю этих детей во мрак, от которого сама не могла скрыться. И только теперь я понимаю, что ничем не лучше Койн или даже Сноу. За мной проголосовал и Хеймитч: «Я с Сойкой-пересмешницей». Можно считать, я и его обрекала на этот ответ.
От понимания того, что я сделала, меня колотит мелкая дрожь. Она привычна, но теперь вызвана гневом и беспомощностью. Все, что я сейчас могу сделать, – бежать из заточения. Бежать настолько далеко, чтобы разорвать то безгласое одиночество, которое пожирает меня в этом проклятом доме.
Я выхватываю серую ветровку и кидаюсь на улицу. Бегу настолько быстро, насколько тому меня научили Голодные Игры. Часто мелькают знакомые лица, которые пытаются мне что-то сказать, но их голоса разбиваются о воздух, а я несусь дальше. Ноги на свободе. Им не нужно указывать путь – они знают дорогу. Перед глазами улицы Шлака. От бомбежки они все еще полны серого, гниющего пепла. Но я стараюсь абстрагироваться от этих мыслей – Шлак теперь единственное место, которое может задеть меня за живое. Я вспоминаю слова Джоанны: «Им нечем меня шантажировать. У меня нет людей, которых я люблю». Теперь ее слова мне ясны.
Пит Мелларк. Парень-табу. По-моему, эта кличка говорит сама за себя. Нас разделяют тысячи километров: он все еще в Капитолии, а я в Двенадцатом, зализываю раны, кутаясь в объятия четырех отчужденных стен. Гейл. Предатель, которого я никогда не смогу простить. Его бомбы убили мою Прим и, как бы я ни старалась уничтожить эту мысль, она холодной змеей заползала в сознание, отогревалась там и жалила ярким напоминанием: «Он убил Прим. Он убил Прим».
Мама. Она вновь оказалась слишком слабой, хотя теперь, побывав в ее состоянии, я не чувствую обиды. В работе она забывается, убивает в себе воспоминания и заставляет себя жить. Я не уверена, что она вернется в Дистрикт-12, но, так или иначе, она будет заботиться обо мне, когда придет нужное время.
Хеймитч. Да, возможно, только он среди остальных вызывает у меня чувства безопасности и уюта. Хотя он был далеко во время Игр, его присутствие ощущалось практически всегда. Он знал, он переживал, он сострадал, и главное – он заботился обо мне так, как заботился бы обо мне Пит, будь он рядом. Поэтому я доверяюсь ему. Позволяю вешать зеркала, прибираться в комнате и читать нотации перед тем, как я с громким хлопком закрываю перед его носом двери.
Я не права. Чувствую, что он этого не заслуживает. Сегодня же навещу его, и мы устроим пир на весь мир только для нас двоих. Я подстрелю зайца или, быть может, белку, и уж тогда старый ментор наверняка смягчится.
Когда я наконец-то покидаю пределы Шлака и возвращаюсь из пелены мыслей, передо мной встает старый забор с издевательской надписью «Вход воспрещен». Как обычно, я ныряю под мой забытый лаз и оказываюсь с другой стороны колючей ограды.