Я пытаюсь думать о чем угодно: о ране на предплечье Пэйлор, о речи Китнисс, о том, что планолет, рано или поздно, окажется на радарах Капитолия. Но мысли теряются, бросаясь из одной крайности в другую, а единственное, что по-прежнему беспокоит мое сознание – Гейл Хоторн. Мы никогда не были врагами. По крайней мере, не в том смысле, который мог означать ненависть, агрессию, злобу. Было лишь бессловесное соперничество, которое так или иначе мешало нам стать друзьями. Даже не соперничество. Китнисс. Она мешала стать нам друзьями. Как бы сильно не любил ее я – она нуждалась в братской любви к Гейлу. Как бы сильно не любил ее Гейл – она оставалась рядом со мной, по необъяснимым причинам.
Так все и оставалось: трое израненных людей, борющихся за единственное положенное им счастье. Но кому-то повезло больше. Например, мне. Например, Китнисс. Мы все еще живы.
Надолго ли?
– Мы догадывались об этом, – говорит Пэйлор, беря в руки телебраслет своего бывшего солдата. – Ты сделал все, что было в твоих силах.
На серых губах появляется пустая улыбка, обращенная к подмигивающему гаджету.
– Что дальше, генерал?
– Нужно залечь на дно. Мы – единственные представители «Морника». Тем более, с нами Мелларк. Нельзя рисковать его жизнью.
– Как вы можете? – подает голос Хеймитч.
После укола он едва волочит языком, а голова ментора то и дело съезжает с подголовника сидения. Вот только сыворотка не изменила его едкого характера. Все еще стеклянные глаза загораются ненавистью и презрением. Остальные выжившие пятятся в сторону. Не из-за жуткого отвращения к Хеймитчу, а из-за страха перечить бесполезному генералу.
– Люди боролись за то, чтобы стать свободными. Сколько погибло? Сколько еще погибнет? А вы идете на попятную, спасая свою задницу?
Пэйлор оборачивается к ментору и монотонным, лишенным всякого интереса тоном, произносит:
– Не все жертвы называют оправданными.
– А как насчет Элмера, генерал? – лицо Хеймитча искажает ухмылка. – Его вы тоже оставите?
Вместо ответа Пэйлор смеряет его испепеляющим взглядом, а лицо ее говорит сама за себя. Ненависть, боль, страдание. Она сломлена. Уничтожена. Истреблена.
– Будьте любезны, Пит.
Я понимаю все без слов. Поднимаю ментора с кресла и увожу в пассажирский отсек. Он не сопротивляется, что-то бормочет под нос и едва волочит ноги. В нем нету сил на сопротивление. Это напоминает мне о том, как некогда, в какой-то далекой, чуть более счастливой жизни, я помогал ему отмыться от собственной рвоты. И все же это было слишком давно. Я был иным человеком. Был безвозвратно влюблен в Китнисс, был трибутом – подростоком на грани жизни и смерти. Слишком много изменилось с тех пор. Остался только вечный страх за собственную жизнь.
Вдали от нас по-прежнему лежат погибшие, накрытые тряпками и чужой, военной одеждой Из-за терпкого запаха жженной плоти и падали слезятся глаза. Тошнота, поднимаясь к горлу, становится поперек глотки комом. Но от мысли, что среди незнакомых лиц, есть тот, кто не пожалел ради меня жизни, намного хуже.
Я усаживаю Эбернети в кресло, но вместо благодарности получаю пулю в лоб:
– Почему ты молчал? – жестко отрезает он.
– Потому, что мне нечего сказать.
– Ты же видел ее.
– Конечно, видел, – соглашаюсь я, предлагая ментору бутыль с водой. – Откуда ты узнал об Элмере?
– Не важно.
– И ты решил…
– Слушай сюда, Мелларк. Понятия не имею, что там происходило между тобой и Китнисс. Как сильно вы ненавидели или любили друг друга, да только она – бросилась под пули, а ты отсиживаешься в тепле, пока выживших уже везут в карцеры, – отчеканивает его голосом полным горечи. – Среди них Эффи. А мы не можем потерять и ее.
В уголках глаз ментора собираются слезы. Было похоже, что эти незваные капли он не в силах контролировать. Сердце внутри словно защемило в тисках. Мы столько пережили бок о бок. И прежде, до того момента пока вся история с переродком не оказалась лишь «сценарием», мне казалось, что его предательство на арене – худшее, что случалось со мной в жизни. Только это не так. Худшее – лицо Китнисс искаженное гримасой боли. Из-за меня. Только из-за меня.
Я сжимаю плечо ментора, ободряюще встряхивая его. Голова Эбернети послушно качнулась и упала на грудь, но он не сказал ни слова. Все смотрел на свои израненные, мозоленные пальцы и думал о чем-то своем – неподвластном моему пониманию. Эффи. Неужели Бряк так много значила для него?
– Мы найдем их, – уверенно произношу я чуть погодя.
– Она не позволит. Слишком напугана, чтобы действовать решительно. А у заложников мало времени. На днях объявят публичную казнь – еще одна дань памяти о страхе пред правительством.
– Как для пьянчужки, ты слишком умен, – говорю я, мысленно соглашаясь с суждениями моего ментора. – Гейл оставил нам зацепку…
– Да-да, бесполезные слова, которые вряд ли что-нибудь значили.
Но я с этим не согласен.
– «Союз Монарха и Императрицы». Разве этого мало? Стоит только включить эту запись…
–… и многомиллионная толпа поверит словам Хоторна, который прижился на стороне «Морника»? – истерично одергивает Эбернети. – Нам не сбежать с корабля вместе с Пэйлор и остальными бойцами…
Ментор слабо прищуривается.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Не обязательно вмешивать ее во все это…
Хеймитч пытается привстать с кресла, чтобы схватить меня за ворот, но вместо этого едва не сваливается со стула, и только нервно бросает:
– Парень, твой недопереродок сожрал все твои мозги. Без генерала – пусть и сломленного – армия бесполезна. И если ты думаешь, что мы с тобой отличные напарники, то вспомни, что я давно уже не трибут Голодных Игр.
– Этого мне и не надо.
На мгновение мне кажется, что идея эта, еще хуже, чем то, что предстоит сделать Хеймитчу. Ради тех, кто погиб в «Гнезде». Ради тех, кто теперь заключен в казематах Капитолия. Ради нашего общего будущего. Я – безумен. Безумен, потому что слишком хорошо знал цену свободы.
Набираю в легкие побольше кислорода и выдаю на одном дыхании:
– Нам нужен Бити.
***
– Это нужно сделать быстро. Я размагнитил дверь кабины пилота. Несколько минут, не больше.
– Как быстро нас вычислит Капитолий? – спрашиваю я, глядя на Технолога, что возился с камерой.
– Не больше десяти минут.
– Вы успеете скрыться?
– Это боевой планолет. Радар не засечет его, – Бити медлит. – Ты уверен, что хочешь сделать это?
– Ты сошел с ума, Пит, – громко добавляет Хеймитч, не глядя на меня.
Впервые за долгое время, назвав меня по имени. Сумасшествие в моей крови обосновано – я отравлен капитолийским ядом. Белесые круги, давно отошедшие на второй план, пляшут перед глазами так, что я едва различаю чужие лица. Его крики, стихшие с того самого времени, как в мою жизнь вошла Китнисс, вернулись с новой силой. Я различаю человеческий, девичий рык:
«Впусти меня»
Но времени нет.
– Мы готовы, Пит.
Я киваю головой. Представляю, как мое лицо затмит кровавое телешоу Койн (а может и Китнисс). Время. Чертовски не хватает времени. Она увидит меня. Она посмеется надо мной. Нет. Не она. Переродок. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Нервно сглатываю.
Запись начинается тогда, когда камера в руках Бити, словно оживает, шевеля своим механическим глазом.
– У меня есть, что сказать, Панем. Для каждого из нас победа над строем Голодных Игр означала лишь одно – «свобода». Свобода, которую в результате никто так и не обрел. Она была заслужена кровью трибутов, кровью революционеров. Нашей общей кровью.
Где-то со стороны раздается мой голос. Кабина пилота оживляется. Чей-то разъяренный крик. Но я продолжаю:
– Мне есть, что сказать тебе, Койн. Надеюсь, у вас найдется лишний планолет для участника революции.
Камера гаснет. Бити кивает головой. Видео в эфире. Миллионы жителей Панема только что увидели бывшего трибута, одно из «несчастных влюбленных» и, наверняка, ни то с ненавистью, ни то с надеждой задались вопросом: «Он еще жив?»