Невеста.
Невеста для переродка.
Два зверя, загнанных в угол собственного сознания.
***
Капитолийские карцеры. Однажды я уже бывал в этом месте страха и пыток. Тогда, когда собственное сознание еще принадлежало мне. Серые цвета. Сырость. Чьи-то крики под землей. Нас спустили на грузовых лифтах. Пятнадцать? Двадцать человек? Я лишь успел удивиться количеству миротворцев, оказавшихся у стен Дворца. Плотным строем нас сопроводили до самого лифта. Они просто грузили нас, словно продовольственные мешки, пока лифт обиженно не пискнул и одну из задержанных силой выдернули из кабины. Морник. Морник. Вокруг многоголосием звучит одно единственное слово. Но все знают, что произошло с Морником. Его больше нет. Как нет и символа восстания в лице Сойки-пересмешницы, что стала в одно мгновение предательницей.
Что они знают об охморе? Что они знают о ее чувствах?
Но я не мог осуждать людей. Как не мог не думать ни о чем другом, как о стальных глазах Китнисс.
Лифт пискнул в последний раз. Железные пасти открываются и миротворцы, один за другим, пристраиваются к заключенным. Меня и еще нескольких «зараженных» отправляют в дальний карцер. Скорей всего, это и есть «привилегии» трибута. Они не пытаются унизить, оскорбить или напасть на нас. Кажется, участь, ожидавшая нас, куда хуже.
Люди замирают у прутьев и глядят нам вслед, словно увидев призрака. Я и был призраком. Призраком их прошлой, нормальной жизни. Все началось с истории несчастных влюбленных из Двенадцатого. Этим все и должно кончиться. Многие тянут к нам руки, но, словно боясь, отстраняются. Только потом – уже в карцере – я узнаю, что по железным прутьям пущен ток.
Двери перед нами раскрываются. Глухая комната. По углам жмутся люди в обгорелых тряпках. Они – прямиком из Логова. Мы входим внутрь по одному. Нас вновь обыскивают. И когда дело доходит до меня, миротворец бросает:
– Слишком много освободителей. И слишком мало освобожденных.
Дверь камеры закрывается с характерным звенящим звуком, замирающим в ушах дробью автомата. Его слова поражают меня. И к моему жуткому удивлению, он – прав. В борьбе за свободу каждый из нас ослеп. Будь то Койн, Китнисс, даже Пэйлор. Я оборачиваюсь к тем, кто безучастно пытается остановить кровь из свежих ран, и запоздало понимаю: свобода – слишком желанное, горячо любимое слово для тех, кто никогда не пробовал ее на вкус.
Я подхожу к седовласой женщине, что тщетно пытается перевязать рану на ноге. Хрустит ткань на изорванных штанинах. Не могу сказать, что знаком с медициной так же хорошо, как миссис Эвердин, но уроки первой помощи – обязательны в школе нашего дистрикта. Женщина поднимает на меня свой затуманенный взгляд и теряет дар речи, от ужаса прикрывая рот рукой. Она касается моего лица руками и, кажется, боится узнать меня.
– Ты жив, – хрипло произносит она.
– Жив, – стараюсь улыбнуться я.
– В Логове объявили военную тревогу, едва последний планолет пересек границу Капитолия, – вмешивается мужчина лет сорока. – Обстрел. Тех, кого они не прикончили в Логове – расстреляют на рассвете.
– Мы чудом спаслись. На поверхность попали благодаря Элмеру, но…– женщина поспешно прикрывает рот рукой.
– Я знаю о его кончине, – говорю я, как можно более спокойно.
Мужчина, стоявший в отдалении, ударяет кулаком по стене.
– Вы бросили нас, словно крысы! – кричит он. – Знали, что готовится нападении, и решили сбежать?!
– Успокойся, пап, – девушка в оборванном платье обнимает его за плечи. – Они не причем. Они не знали.
– У меня осталась только она, победитель! – орет он во все горло. – Вся моя семья погребена заживо! Где твоя Сойка? Где та, за которой мы шли все это время? Перебежала на сторону Койн, черт бы ее побрал?!
Он размеренным шагом подходит все ближе, и я встаю с колен, чтобы оказаться наравне с ним. Ненависть хлещет через край. Лицо мужчины обожжено, а одежда висит рваными лоскутами.
– Вы не знаете всего.
– А мне и не нужно этого. Мою годовалую дочь погребли под завалами Логова, а жену расстреляли у меня на глазах. Мне плевать на дело вашей революции. Плевать, что конкретно ты сделал для всех нас. Я знаю одно: не будь вас – не было бы всего этого.
– Папа, – тихий, молящий голос из темноты.
На свету кожа девушки бледна, как мел. Руки по локоть обожжены и изранены. Она непроизвольно жмурится и хромает, когда приходиться подойти ближе. Она так отчаянно обнимает отца за плечи, что внутри у меня все сжимается от боли. Успокаивает, шепчет что-то свое. Он пытается оттолкнуть дочь и завершить начатое, но отцовское сердце дает сбой: мужчина прижимает ее к груди и беззвучно плачет.
Наша вина.
Как правильно это звучит.
Я отхожу в сторону, на свет. Настолько слаб и голоден, что сажусь рядом с прутьями, от которых исходит дивное, притягивающее гудение. Как когда-то в Двенадцатом. Забор. Луговина. Окажусь ли я там когда-либо? Снова? Домой? Наверное, нет. Слишком очевиден провал. Даже, если Хеймитч и найдет доказательства союза Койн и Сноу, что это изменит? И как Панем узнает правду?
Луговина. Дом. Пекарня. Жуткие воспоминания, напоминающие о былом счастье. Ничего не осталось. Сгорело, превратилось в пепел и ушло на второй план. Я когда-то мечтал о детях. Мечтал о Китнисс и о бесконечно долгой любви рядом с той, что давно завладела моим сердцем. Разум не смог пошатнуть этих чувств, зато правда – разящая, словно выстрел – уничтожает их, едва ли не поминутно. Мы. Во всем виноваты мы. Два выродка. Два переродка, разделивших мир.
Сколько проходит времени сказать сложно. Я, то забываюсь в пелене бесконечных, бессмысленных снов, то прислушиваюсь к стонам и крикам за пределами клетки. Допросы. Вечные пытки. Найти еще одного «зараженного». И мысли. Мои мысли, что бередят сон, стирая грань реальности и забытия. Все слилось в одну сплошную линию, тянущуюся без конца.
И я уже не удивляюсь, когда напротив моей клетки возникает миротворец.
– На выход.
Когда я встаю, едва ли могу пошевелить отекшими ногами. Меня толкают в спину, стараясь придать моей ходьбе темпа, но это бессмысленно. В конце концов, меня просто вталкивают в лифт. Четверо надзирателей. Я настолько опасен? Едем в тишине до того момента, пока не пискнул лифт и один из миротворцев не поднимает меня на ноги. Истощение. Я не ел более двух суток. Но голода нет, как нет и жажды.
Коридоры. Головокружение. Ощущение слабости и изношенности. Меня волокут. Ноги едва слушаются. А тошнота подступает к горлу комом рвоты. Часы летят мгновенно. Темная комната. Свет, направленный в глаза. Слезятся глаза. Скручивает живот.
И голоса.
– Как скоро она появится?
– Его нужно отмыть от рвоты.
– Не было такого приказа.
– Ждем?
– Ждем.
И долгие часы. Впервые в жизни я так рьяно желаю смерти. Боль. Она – часть меня. Неотъемлемая и нещадная. Уничтожающая. Кажется, рвотные позывы не остаются внутри меня. Голод не уходит. Он гложет мой истерзанный желудок, словно жавелева вода, выедая все изнутри. Полутьма освещаемая одной единственной лампой. Жуткий холод. И бесконечно долгие часы ожидания.
– Она не придет.
– Прошло почти шесть часов. Он умрет вскоре.
– Хоть воды ему дай.
– Не было такого приказа.
– Ждем?
– Ждем.
Прежде, я не замечал собственной слабости и усталости, а теперь она просто уничтожает меня. Поминутно укорачивая мою жизнь. Страшные муки. Живот скручивает от рези. Я буквально слышу, как мою плоть вспарывают ножом. Но все не так. Все придумано, все неверно, ложно. Голова безвольно покоится на груди. Я вдыхаю тошнотворный запах сырости и рвоты. В последний раз будто вглядываюсь в лица миротворцев.
Сколько осталось до моей кончины?
Нельзя так умереть. Нельзя. Нужно дожить до рассвета. Дождаться Хеймитча. Бити. Дожить до утра. Дожить.
Дожить до утра.
– Это вряд ли.
Голос, звенящий в полутьме помещения. Луговина. Дом. Сталь ледяных глаз. Серые тучи осеннего неба. Запах леса, пробивающийся сквозь запах рвоты. Теплая кожа. Родные губы. Тихая походка. Охотница. Жертва. Не я ли? Белые полосы обволакивают знакомое лицо. И лишь губы – губы искривившиеся в улыбке.