– Шевелись! – негодует миротворец, сталкивая меня со ступеней.
Мы идем под звуки праведной речи Сойки-пересмешницы. Я различаю лишь: «мы верили в лучшее», «оградим же заразу», «новый мир», «правда», «Панем». Все остальное кажется жидким, опаляющим воском, затекающим в уши. Койн стала второстепенным персонажем в игре Капитолия. Она лишь управляет, Китнисс же – разжигает умы, тревожит разум, зомбирует людей. Ведь правда – на стороне Сойки.
Кажется, будто Хеймитч уже не в силах помочь нам. Кажется, что никто уже не в силах помочь.
Миротворцы образуют длинный, путеводный коридор к самому подножию сцены, а за ним и на самодельный, широкий постамент к которому приставлена лестница. Место нашей гибели всего в сотне метров, а я до сих пор не чувствую страха?
Дезориентация. Не более и не менее того. Слова Сойки забиваясь в уши, образуют вакуум. Я пытаюсь найти подвох, остатки правды, остатки моей Китнисс, а все, что встречает меня ледяные, разъяренные взгляды охраны и голос – ровный, но жесткий – обращенный к толпе за ответной реакцией. Я перевожу взгляд на тех, кто стоит по ту сторону ограждений. На лицах написана тревога и ужас. Они наблюдают за «обращением» Сойки воочию и я не могу сказать, что это радует их. Неверие. Скорбь. Ужас. Что угодно, только не покорность.
Но только не до тех пор, пока Китнисс не указывает на нас.
Я едва дышу. Передвигаю ногами медленно. А до меня уже доносятся сиплые перешептывания: «предатели». Вот так, просто. Ни герои, ни страдальцы, ни лица революции, а предатели.
Хеймитч, лучше бы тебе поторапливаться.
Устроив эту игру – я заранее был обречен на провал. Нет ни кого, кто бы мог доказать виновность Койн. Слишком хитрой, слишком противоречивой и меркантильной была она. Документы – уничтожены. Записи – удалены. О прошлых делах Койн знает только Гейл, но и того уже погребла земля.
Нас выстраивают в шеренгу, я оказываюсь в середине третьего ряда, но это ненадолго. Мгновенно миротворцы начинают осмотр. Ищут кого-то, кто участвовал в Играх, кто мечтал о свободе, кто был влюблен в Сойку. Едва глаза одного из них встречаются со мной, ко мне примыкают миротворцы и тащат под руки в самый конец.
Я не сразу понимаю в чем дело. Но Китнисс не дает мне времени прийти в себя.
– Мы так давно мечтали о свободе. О чистоте нашей нации. О высших благах, которые не были доступны нам из-за тех, кто вечно пытался оторвать больший кусок мяса. Кто пытался разделить неделимое, – начинает она, понизив голос. – А теперь они перед нами – раненные, жалкие, опаленные, но все еще живые. Сегодня Панем вздохнет полной грудью – сегодня падут те, кто едва не погубил всех нас.
Слова ее пробирают до костей. Она будто видит меня сквозь лица трех сотен чужих людей. Видит насквозь. Прожигает. Ненавидит. Готова к убийству. А затем, к трибуне шагает Койн. В белом, чистом одеянии. Будто не на ее руках окажутся смерти этих людей.
Но, на самом деле, не только на нее. Упорно отвожу глаза от тяжелого взгляда Сойки.
Президент открывает кристально белую папку с документами, а где-то впереди слышится жуткий плач и заметное оживление миротворцев. Только когда по лестнице восходит мужчина, я понимаю, что время отсчета началось. Закрываю глаза, стараясь не вслушиваться в жуткий вой женщин у подножия сцены. Матери отправляют сыновей. Братьев. Супругов. Любимых.
А ледяной голос продолжает зачитывать:
– Шестнадцатым заседанием Совета Дистриктов, постановляю, – она тянет, не теряя при этом невозмутимого лица, продолжает: – Признать виновной организацию «Огненный Морник» в нарушении федеративного порядка, поддержании лжелидеров данного собрания, посягательстве на нерушимость целостности политической системы Панема.
Многие плачут. Единицы остаются равнодушными к Койн. Они потеряли все еще тогда, когда Логово было погребено под землей. Президент не в силах ухудшить их положения. Разве что, лишить мучений.
– … выносится смертная казнь. Привести приговор в действие на месте.
Я слышу, как где-то позади, накаляя обстановку звучат барабаны. Люди жмутся друг к другу, плачут, молятся о прощении, просят о помощи, а первая шеренга, оказавшаяся на сцене, уже закрыта белыми спинами миротворцев.
– Право на обжалование – упразднить.
Ледяной голос. Слова, что будто сваи вбиваются в мое сознание. Тридцать. Тридцать человек упали замертво. В небе замирают гулкие выстрелы. Всхлипы и крики сливаются воедино. А я не могу разомкнуть глаз. Страх, таившийся в организме так долго, вдруг вырвался на свободу скопом бесполезных эмоций. Ужас. Растерянность. И жуткий, свинцовый взрыв пуль.
– Право на помилование – упразднить.
Время – пустой звук. Звук выстрела в небеса. Тридцать. Снова тридцать. Замершие крики. Сомкнутые глаза. Переплетенные пальцы. Больное воображение, будто насмешливо рисует нас, стоящих на сцене. Трибуты прошлых Игр и незнакомые посланники Койн раз за разом выносят приговоры несовершеннолетним детям.
– Право на пересмотр приговора – упразднить.
Слышу шуршание бумаг. Приговор зачитан. А на сцене полегла очередная тридцатка. Мы – ничто. Горстка костей и кожи, валяющихся на сцене. Их уносят, тащат по брусчатке к уже подготовленным военным машинам. Я слышу выстрелы.
Насчитываю лишь девять. На деле, их намного больше…
Первым – убило Хэйвен. Беззащитную и хрупкую девушку, которая нуждалась во мне. А я – отступил. Прячась в своих мыслях о том, как буду защищать ее на Арене не допустил возможности собственного провала.
Вторым – белозубого Финника. Еще тогда, в прошлой жизни переродка, он погиб, защищая нас. Где-то в Четвертом растет его сын, который никогда не увидит отца. И жена, которая вряд ли справится с такой потерей.
Третьим у меня отобрали отца. Горечь потери вкусом крови и боли остается на губах. Он был. А через мгновение – тот, кто воспитывал, верил, а главное любил меня – погребен под стенами пекарни.
Четвертым из жизни принудительно вырвали Прим. Маленькую девочку, которая могла стать чудесным доктором. Мечтающая жить. Желающая жить. Являющаяся жизнью.
Пятым обрывается жизнь Гейла. Ради меня. Моего спасения. Ради моей смерти сегодня.
Шестой отбирает у меня братьев. Родных. Знакомых до каждой бессмысленной привычки, надменной издевки и теплой улыбки на ночь.
Седьмой – уничтожает Элмера. Человека не дюжей храбрости. И, если смерть забрала его, мне нечему удивляться.
Едкий, короткий восьмой выстрел обрывает жизнь Мегз. Но она уходит молча. Улыбаясь. Доказывая лишь одно: Надежда – сильнее страха.
Финальный девятый звучит глухо, будто прошел насквозь, оставляя на стене полосы крови. Он кажется ирреальным, тихим и бутафорным, будто пуля прошла мимо. На деле же она вошла в плоть, раскромсала легкие, едва не задела сердце и удачно врезалась в стену, где оставило глубокое, точечное отверстие. Девятым – убило меня.
Осталась одна единственная пуля.
– Мистер Мелларк, – наждачных, хриплый голос. – Однажды мы с мисс Эвердин обещали не врать друг другу. К моему величайшему огорчению, она солгала. С вами, я надеюсь, такого не повторится.
Когда я открываю глаза, а на экране, вместо ликов «святых» появляется лицо Сноу, я едва ли замечаю, что стою в последней шеренге.
– Раз вы смотрите это видео, значит, Панем смог вздохнуть с облегчением – тиран свержен, победа за мятежниками, а Сойка – все еще жива. Но счастье порой не так близко, как нам кажется. Вот мы держим его в руках, а вот, оно в руках той, что так старательно пытается сохранить ваши жизни. Признаться, впервые повстречав Альму Койн, я посчитал ее победителем. В период Тридцать Вторых Голодных Игр – эта женщина не была столь воинственна и уверенна в себе, как теперь это может показаться на первый взгляд. Как и любой другой трибут – на ее лице был написан страх и ужас, когда имя ее сотрясло площадь Дистрикта-2. С одним только отличием, что видеозапись с проведением Жатвы так и не оказалось в эфире, а трибутом женского пола от Второго стала совершенно другая девушка, погибшая на Арене в первые пару дней, – его лицо замирает, а сам Сноу заходится в лихорадочном кашле, и только спустя пару минут, его состояние приходит в норму: – Тогда Орион Койн был одним из самых влиятельных людей Панема и, признаюсь, даже мне порой стоило прислушиваться к его мнению. Его дочь не попала на Арену. Вернулась во Второй под ликом секретности, а людей прибывших на Жатву в тот день, «заставили» забыть об инциденте.