Небритый, который с косичкой и который нерусский, ничего не ответил на мои слова. Молчал, так же как и его люди. Только менее серьезным казался, чем его люди, и более легким, более свободным, более умным и во всяком случае более ироничным, чем его люди, – ленивая усмешка слонялась по его "губам, и тихая улыбка плавала в его глазах. И тем не менее он промолчал и ничего мне не ответил, и после того, как ничего не ответил, махнул рукой своим ребятам, не глядя совсем на своих ребят и зная, конечно, что они смотрят на него, и, сунув руки в карманы модных брюк, ступил на одну ступеньку на одном лестничном марше, ведущем вниз к другому лестничному маршу, а потом к другому лестничному маршу, а потом к другому маршу, а потом еще к одному маршу, а потом к выходу из моего подъезда. И когда уже полностью одной ногой он ступил на эту ступеньку, все-таки решил, наверное, что-то сказать и обернулся ко мне, И улыбки в его глазах я теперь не увидел. В глазах иное что-то теперь плавало – не улыбка – боль. И мне стало жутковато. И именно поэтому я сказал ему именно в тот момент, когда он на меня смотрел, опередил его, сказал, тоже переходя на «ты». «Подожди, – сказал я ему. – Не спеши, – сказал ему. – Ты кое-что забыл, – я усмехнулся. – Ты не представился и не объяснил мне, почему ты меня задержал, и тем самым, как ты понимаешь, нарушил закон». Нерусский убрал ногу со ступеньки, перенес ее неторопливо к другой своей ноге и потом этими самыми ногами, все так же не торопясь, направился ко мне. Я знал, что сейчас будет. Чувствовал. Но не знал, почему так будет. Не догадывался, не понимал. Я видел этого парня в первый раз, так же как и он меня. И я не знал, почему столько ненависти в его походке, в его руках, в его пальцах, в его зубах, волосах и, конечно же, в неморгающих узких глазах.
Когда он остановился в метре от меня, я уже был готов.
Навыки рукопашного боя остаются на всю жизнь, даже если уже и одрябли мышцы, и реакции нет уже прежней, и в настоящей драке не был давно, и чрезмерно пьешь виски, и охотно куришь травку, когда она есть (и, соответственно, не куришь, когда ее нет), и спишь с тремя женщинами одновременно (удовлетворяя их и истощая себя, хотя иногда бывает и наоборот, ха, ха), даже если все чаще прикидываешь, сколько тебе осталось жить, и каждое утро просыпаясь и каждый вечер засыпая, думаешь, для чего же ты предназначен в этой жизни, что ты должен делать в этой жизни, чтобы тебе не было скучно, так беспокойно, так утомительно.
Навыки рукопашного боя остаются, даже если ты решил уже позвать смерть. С нетерпением, радостью и с тревогой ожидая ее прихода – вот как сейчас, – ты все равно автоматически готовишься к бою с ней: концентрируешься, расслабляешься, напрягаясь, просчитываешь варианты, как встретить ее, смерть, слева, как встретить ее справа, открыть ли лицо, подманивая ее, или погодить до ответного маневра…
Небритый быстро и сильно ударил меня под вздох. Но кулак его встретила мышца – уже давно нетвердая, но все же еще достаточно крепкая, чтобы выдержать хороший удар.
Я усмехнулся, и небритый усмехнулся тоже, и глядя усмешливо в мои не менее усмешливые глаза, той же правой рукой ударил мне кулаком в промежность. А вот здесь уже напрягайся – не напрягайся, ничем ты эту штуку не защитишь. Очень больно мне стало, очень, и я согнулся, конечно, на секунду забыв, как меня зовут. «Вот закон, – негромко сказал нерусский с косичкой и вслед своим словам, без замаха, снизу, достал меня в подбородок. Я отпрянул назад и повис на руках у его ребят, слабый и никому не нужный, жалкий и даже собой не любимый. – Настоящий закон, – добавил небритый, ухмыльнулся, достал из кармана куртки красную книжечку, развернул ее, поднес к моим глазам, заключил: – А вот моя фамилия: «Майор милиции Атанов Владимир Резакович, состоит на службе в Управлении уголовного розыска», – прочитал я в удостоверении. «Значит, все-таки милиция», – прошептал я. «А ты ждал кого-то другого?» – насторожился Атанов. «Да», – хмыкнул я, слизнув кровь с верхней губы, – я ждал ответов, а пришли вопросы» – «А если подумать?» – не отставал Атанов. «А если подумать, – сказал я устало, – то я ждал, конечно, папу римского. Он обещал забежать сегодня, да видно не забежит уже», – и я вздохнул горестно. Мне и вправду было обидно, что папа римский уже не забежит сегодня, и мы с ним сегодня же поболтаем. Я люблю иногда поболтать с незнакомыми людьми, особенно если знаю, что больше ни с кем из них никогда не встречусь, люблю, люблю. Хоть что-то, значит, я еще люблю на этом свете, я усмехнулся про себя. И то хорошо, что хоть это люблю, не все потеряно, значит – из того, что терялось, и из того, что теряется (каждое мгновение, которое я проживаю, теряется). Не все теряется, значит, так можно сказать. И я говорю – не все теряется. Что-то остается. И как правило, то, из чего мы снова можем построить себя. Только это «что-то» нужно уметь четко определить и умело его использовать, это сложно, это не каждому дано, но шанс есть у каждого, я знаю! «Не зли меня, сука, – сказал Атанов, глядя мне в рот. – Или я убью тебя!» – «Убей меня, суку, – сказал я. – Или я буду злить тебя…» После этих слов я снова получил точный и быстрый удар в собственное лицо и отключился, мать вашу, в который раз уже за последние сутки.
Я видел огромного человека, легко и играючи перешагивающего с одной горной вершины на другую, с третьего пика на четвертый, с пятого на шестой, с седьмого на восьмой, с девятого на десятый, пики и вершины не кончались и не кончались и были, можно сказать, нескончаемыми, потому что не кончались. Человек шел и молчал. Глаза у него были спокойные. Лицо чистое и открытое. И обаятельное, что немаловажно для идущего по вершинам. И очень гармоничное, и даже, можно сказать, красивое. И, глядя на этого человека, я был счастлив, как никогда еще ни наяву, ни во сне. Я смотрел на этого человека и не понимал, почему только оттого, что я гляжу на него, с одной горной вершины на другую переступающего, я чувствую себя таким счастливым. А потом понял, разом, щелк и понял – потому, что тот огромный человек был я сам. Вот так. И я засмеялся – еще в забытьи – и, засмеявшись, очнулся. Продолжая смеяться – искренне и свободно, – огляделся и увидел вокруг себя салон автомобиля, а по бокам себя двух молчаливых ребят. И еще косичку Атанова впереди себя увидел. Косичка болталась из стороны в сторону весело и шаловливо. И чем больше я смотрел, как она мотается туда-сюда, тем больше мне хотелось дернуть за нее. Сильно. И вырвать ее из головы Атанова. С корнем, И вместе с другими волосами тоже. Со всеми. И затем наблюдать (этого мне тоже хотелось), как майор Атанов будет вести себя, когда станет лысым. Закричит ли от боли. Или стерпит. И будет пыхтеть, сдерживаясь. Засмущается или, когда без волос останется. Или, наоборот, разозлится и всех застрелит, всех, кто видел его в таком неприглядном виде. Интересно, интересно, как же все будет происходить? И как я ни терпел, как ни комкал это свое совершенно естественное желание, как ни запихивал его с неслышным криком под левую пятку, а может быть, и под правую, я не помню, но так и не смог себя пересилить и потянулся все-таки мертво сцепленными своими двумя руками к косичке Атанова. Но не дотянулся, к огорчению своему, успели ребята перехватить мои руки и для острастки подломили мне запястья больно. Я даже вскрикнул тихонько. А Атанов обернулся на мой вскрик и посмотрел на меня нехорошими глазами. А я опять засмеялся, по-прежнему, искренне и легко. Я не перестал бояться, нет. Просто, видимо, мой организм вспомнил старый военный опыт, – организм наш ведь все помнит, это каждый знает, и дурак и не дурак, каждый знает – и защищаясь, за считанные минуты он (так быстро потому, что раньше он уже умел это делать) сжился со страхом, свыкся с ним, как с неизбежностью и, наверное, даже как с необходимостью. И поэтому я чувствовал себя сейчас спокойным и бесстрастным. Только вот смеяться хотелось. И я смеялся.
Я смеялся, а Атанов смотрел на меня в упор. И я в какое-то мгновение очень ярко и ясно ощутил, что еще несколько секунд, и он вынет свой табельный «стечкин», который я заметил у него под мышкой, и пристрелит меня к чертям собачьим, но, мать мою, удержаться я уже не мог. И тут, на мое счастье, машина, наконец, остановилась. И Атанов отвернулся от меня, такого веселого, и вышел из машины, когда машина остановилась, а она остановилась, это точно, потому что когда я посмотрел в окно, то увидел, что мы действительно уже никуда не ехали и совершенно конкретным образом уже куда-то приехали. К какому-то дому на какой-то улице. Когда я тоже вышел из машины, но не так, правда, красиво, как Атанов, не уверенно, не по-хозяйски, не по-барски, не упруго-пружинисто, не спортивно-тренированно, а неуклюже, враскоряку, подгоняемый пинками и матюками, я уже не смеялся. Желание веселиться исчезло только по одной простой причине – оттого, что я больше не видел перед собой смешной майорской косички, и, следовательно, не хотел за нее дернуть, раз я ее уже не видел, и поэтому, естественно, перестал фантазировать на тему лысого Атанова, и именно поэтому перестал смеяться. И серьезный уже и молчащий я ступил на тротуар, и, ступив, зачем-то посмотрел на небо и смотрел на него же, когда меня вели ко входу в здание. На небе я видел небо, которое было серое, но светлое, дневное (как быстро и неожиданно, внезапно настал день), но без солнца оно было и на первый взгляд мокрое было, и на второй – тоже и на третий тем более, более чем мокрое – очень мокрое. В скором времени, наверное, оно собиралось поделиться излишней мокротой с землей. Наверное, – потому что ничего нельзя знать наверняка. Небо могло поделиться, а могло ведь и не поделиться, так-то. Но пока в воздухе и на улице излишняя влага не ощущалась – совсем. Сухой ветерок дул в глаза, и сухая пыльца клубилась из-под ног. Я перестал разглядывать небо и поглядел себе под ноги. Из-под них на самом деле, как я и предполагал, неглупый, клубилась мелкая пыльца. И из-под других ног она тоже клубилась. Из-под ног атановских ребят, например. И из-под ног прохаживающихся прохожих, которые проходили по тротуару мимо меня, когда меня вели по тому же тротуару в трехэтажное желтое здание с красной доской перед входом: «Управление внутренних дел». Оп-ля.