Нехов падал, слезами обливаясь, потому что было больно и обидно, больно потому, что от удара кадык у него сдвинулся и какое-то время с другой стороны решил торчать, а обидно, потому что завалили его не кто-нибудь, а бабы, бабы! Мать вашу! Но вот он упал. Постарался на бок. И постарался прямо меж них, меж баб, как-никак тоже малость обучен был, да и практику имел неплохую. И значит, когда бабы насладились уже победой, ножками затопали и ладошками захлопали, Нехов ножницы сделал, то есть, лежа на боку, резко и сильно разбросал ноги свои в разные стороны и одной бабе мыском подъема по каблукам дал, а другой пяткой и подошвой тоже по каблукам дал, бабы – хлоп и попадали, на попках упругих запрыгали, ошарашенные, и от шараха молчаливые и задумчивые, а Нехов тут как тут, пистолеты из-под куртки выхватил и бабам, и белой и небелой, стволами холодными прямо меж ног ткнул и сказал хрипло, но не страшно: «Вместо себя, мои дарлинги, я предлагаю вам вот этих двух парней, они быстро вас удовлетворят, потому что в отличие от меня у них всегда стоит, желают они того или нет. Хотите?!» – и по-русски это произнес, по-английски и на местном, самом нелегком. «Нет, нет, нет», – тотчас на всех языках ответили бабы, «которые все-таки женщины», – нежно подумал Нехов, с удовольствием разглядывая кружева на маленьких трусиках и чувствуя, как кадык медленно, но верно возвращается на место. «Красота – это великая сила», – ласково подумал он вдогон первой мысли, а вслух сказал: «Не хотите? Тогда снимайте трусы!» – «Нет!» – опять завопили женщины. «Да! Так вашу растак!» – прогремел Нехов. «Да», – всплакнули женщины и с изящной грациозностью, а также с грациозным изяществом стянули трусики со своих замечательных ножек. После чего Нехов показал одной неодетой женщине, как трусиками надо завязать руки другой неодетой женщине, а той, которая осталась, он завязал руки трусиками сам, а затем приблизил двух измученных женщин друг к другу и связал их головами, то есть волосами, крепкими узлами, и надежно, чтоб не развязались сами.
А сам пошел дальше, не думая, зачем идет. Вот так, не думая, и влез без мыла в мыльный зал (предварительно узкий темный коридор минуя), где мыло, ему померещилось и мыльная пена и намыленные старухи, содрогнулся, тотчас закрыл глаза и воображение, а они все равно мерещились да мерещились, и выходит, что не мерещились, а на самом деле там были, только не сейчас, а когда-то раньше – скользкие и пенные, опутанные водой, по глубоким морщинам стекающей, грязной, зловонной, душной, – когда-то были – раньше, – не сейчас, сейчас их образ лишь жил здесь, чистый, пропаренный, с венчиком и без оного; жили – там были и намыленные старики, подозрительно в поисках чего-то нового свои съеженные тела оглядывающие, в особенности усохшую мошонку и перекрученные.члены, и желтые треснутые, уже растущие обратно ногти, вздыхая и печалясь, в анальной дырке ковыряясь, с незнанием ожидая грядущий день, грядущий час, ближайшее мгновение; и чуть дальше, когда из крохотного коридорчика едва-едва вот и выступил бы, голубоглазенький, белобрысенький, розовотеленький, спортивненький и голенький, вдруг померещился он был здесь раньше, есть, никогда уже не будет), понял тогда Нехов, что знает его, видел когда-то недавно совсем, вот-вот час назад, два, три, восемь, где видел?– прихмурился, с силой – тряхнул памятью, воспоминания к глазам ссыпая, и почти вспомнил, да, почти, потому что до конца не хотел вспоминать, потому что страшно ему стало, вернее, полустрашно, а если бы до конца вспомнил бы, то совсем страшно стало бы, а так, когда полустрашно, то не особо и страшно, когда полустрашно; и когда наконец выступил из метрового коридорчика, пропали, конечно, и старухи и старики и, конечно же, розовотеленький, но полустрах остался, и это было сейчас особенно не нужно, и Нехов помыслил, что надо бы от полустраха избавиться, попутно мыльный зал озирая, оглядывая и осматривая – круглый, полированный миллионами тел, натертый мылом, мылом, мылом, с нишами в стенах, с лежаками каменными в них – сейчас пустыми; надо бы от полустраха избавиться, опять подумал, и, к смертельной радости его, такой случай прямо тут, здесь, на этом самом месте ему представился.
Одна из трех дверей (их было и вправду три – направо пойдешь… прямо пойдешь), не средняя, как можно было предположить, а всего лишь крайняя слева, которая от входа была, открылась и закрылась, выпустив в мыльный зал несветлую полоску света и мускулистого тигра метра полтора высотой, метра два длиной, нетолстого; по недовольным глазам, по сухим губам и нетерпеливым зубам, видать, голодного. Тигр неслышно и посторонее прошелся вдоль дальней от Нехова стены, не глядя на Нехова, а потом вдруг неожиданно взглянул на Нехова, с сожалением и с сожалением от сожаления того, что. сейчас может произойти с Неховым, дернул ушами, моргнул глазами и, принюхиваясь носом к чему-то сбоку, обреченно направился в сторону Нехова. Нехов вынул пистолеты; тигр остановился, увидев предметы в руках Нехова, и принюхался теперь уже к чему-то впереди себя, там, где стоял Нехов (учуял знакомый запах, верно, металла, пороха и масла), а Нехов усмехнулся, не забыв о том, что хотел побороть. страшный полустрах, а когда же его бороть, как не теперь, самое время, и Нехов демонстративно вынул обоймы из пистолетов и положил и пистолеты и обоймы на пол перед собой, из автомата «узи», который извлек из-под куртки, тоже обойму вынул и тоже все это дело на пол перед собой положил и сам на пол вслед опустился, сел по-турецки, как у нас говорят (у них говорят по-другому), вынул пачку «Кэмела» и закурил, затянулся, дымок к потолку выпустил, спохватился, тигру пачку протянул, угощая, тигр сигарету не взял и не поблагодарил даже, но и с места не сдвинулся, смотрел на Нехова настороженно, дышал слышно, голову чуть к полу пригнув.
– Ты видишь, что я сделал, да? – сказал Нехов, показывая руками на разложенные на полу пистолеты и автомат. – Все понятно, да? Стрелять я в тебя не буду, что бы ни случилось, как бы ты себя ни повел и как бы я себя ни повел, договоримся мы или нет. Теперь послушай! Мне от тебя ничего не надо, это понятно. А вот тебе от меня надо, и я знаю что – мясо, потому что ты голоден, и это тоже всем, конечно, присутствующим понятно. Понятно? А почему ты голоден? Потому что тебя не кормят. А почему тебя не кормят? Вот теперь мы подходим к самому главному. Тебя не кормят, чтобы ты был злее, и чтобы ты хватал таких, как я, то есть говоря проще, тебя используют. Тебя, царя, силача, умнягу, используют как последнюю сявку, как несмышленого котенка! А ты же ведь могуч! И красив. Не забывай, милый котик, что ты красив, а они вон даже не моют тебя, и ты теряешь свою роскошную расцветку, и не расчесывают тебя, и у тебя портится шерсть, и не дают тебе витаминов, и шерсть твоя мякнет и теряет блеск. Тебя держат за дерьмо, понимаешь, за дерьмо. Ведь и девок наверняка не приводят, а? Я прав? По глазам вижу, что прав. Все! Все! В глаза не смотрю, знаю, что это вызов, знаю. Но вызывать я тебя не собираюсь, уж во всяком случае на бой. Точно не собираюсь, я тебе уже сказал, я тебе уже пообещал, а я обещания свои держу, об этом многие знают, спроси людей и зверей вокруг, они расскажут тебе об этом. Так не водят девок? Да? То-то. И после всего этого ты им служишь, выполняешь любую их прихоть. И это не уязвляет твою гордыню, твое самолюбие? – Тигр внимательно слушал Нехова, и, слушая, склонял голову все ниже к полу, вроде как к прыжку готовился, а потом лег на пол вообще, не отрывая глаз от Нехова, ушами и усами вздрагивая, когтистой лапой нервно по полу поскребывая, вот как, вот как. – Вспомни, ведь они грубят тебе, тыкают тебе в бок палкой, а то и не только в бок, а и в морду и в другие какие места. Вот, вот, я опять прав. Но только не ворчи, не ворчи; Не я же в этом виноват, верно? Ха-ха-ха, – засмеялся вдруг Нехов. – И вообще они отвратно пахнут, точно? От меня ведь лучше пахнет, ей-богу. Ну понюхай, понюхай, не стесняйся. Вот видишь, лучше… Ты думаешь, что я сейчас с тобой так говорю, потому что за свою жизнь борюсь? Хрен-та! Я бы еще минуту назад прибил бы тебя как щенка из двух стволов, и точка. Нет, дорогой мой, я так с тобой разговариваю, потому что ты мне очень-очень понравился, правда, мне очень и очень хочется тебе помочь, как никогда в жизни, как никому другому, понял? Нет? У меня идиосинкразия к несвободе, к чьей-либо – все равно, особенно к несвободе бессловесного – не хочу называть тебя животным, – зверя, да еще такого классного и красивого, как ты, понял? Да? И я тебе помогу, чего бы мне это ни стоило. Я тебя вытащу отсюда. Я отправлю тебя на твою родину, в лес, в горы, в поля и равнины. В жизнь. Понимаешь – в ЖИЗНЬ! Я могу это сделать сейчас, вот сейчас прямо и могу это сделать. Вот сейчас подойду к двери и выпущу тебя. Вот подхожу и выпускаю. – Нехов шагнул уверенно в сторону входной двери, глубоко не задумываясь, а только соображая, что может не произойти. Сообразить не успел, а только догадался чуть раньше, чем тигр встал и мягко скакнул к двери, угрожающе грудью гудя и дверь собой закрывая, что тигр через мгновение встанет, скакнет и загудит: «Р-ррррррррррр-хр-хр-хр»… Нехов шею потер, улыбаясь вымученно, кивнул, соглашаясь, заметил: