…Да, так было, именно так, я помню, усмехнулся я, стоя на сей раз уже с обратной стороны двери моей замечательной двухкомнатной квартиры, было так, так и было, забавно было, да, и даже весело, да, а с женами всегда расставаться весело, как и не с женами, впрочем, как бы ни относился к ним, к женам и не женам, весело всегда и совсем не мучительно, как кто-то иногда рассказывает, как где-то иногда пишут, совсем, и весело и забавно, а все потому, что любое расставание это как бы начало новой жизни. Весело и забавно, потому что понимаешь, что впереди – неизведанное, а позади – ничего. То есть вообще ничего. Было не было – никто не знает. Не знает. Делают вид, что знают, но на самом деле не знают. Не было позади ничего. Ни значительного не было, ни прекрасного, ни истинного, ни поучительного. Все ценности прошлого ни сегодня, ни в будущем не имеют и не будут иметь никакой ценности.
Осознав это, ты начинаешь дышать свободней, легче, глубже, с удовольствием. Все гнетущие тебя мысли, тяжелые на вес и густо-черные на вид, делаются неожиданно и без усилий с твоей стороны невесомыми и прозрачными, и почти невидимыми, и совсем невидимыми, и вовсе потом исчезают, и ты даже не замечаешь, когда, и ты даже не замечаешь, куда, и в конце концов тебе становится совершенно наплевать, когда и куда они исчезают, и ты спрашиваешь себя, а были ли они вообще, и начинаешь понимать, что их и вправду не было, на самом деле, а были лишь только твои мысли о наличии этих мыслей, и начинаешь тогда смеяться над своей прежней глупостью, что когда-то эти мысли о мыслях тебя действительно заботили и угнетали. И ты смеешься, смеешься, смеешься… И день, и два, и месяц, и полтора месяца, и месяц и двадцать семь дней… А потом, мать ее, опять начинается всякая чертовщина с новыми тяжелыми мыслишками и новыми сложными заботками, и ты постепенно перестаешь смеяться и опять исподволь и незаметно отдаешь себя на растерзание этим совсем незначительным и совершенно не важным для твоей жизни, но отчего-то (я пока еще не понял, отчего) занимающим в твоей жизни достаточное место тяжелым мыслишкам и сложным заботкам. Но это все потом, потом. А сам момент расставания, возвращаясь опять к моменту расставания с женами и не женами, всегда весел и забавен. И совсем не мучителен, не мучителен совсем, забавен и весел. Я знаю. Я так и не открыл дверь в свою квартиру, так и стоял перед дверью и перед квартирой, вспоминая – о былом и о том, чего не было. О том, чего не было, я тоже люблю вспоминать. И иногда даже теряюсь, закончив вспоминать, вспоминая с усилием, было ли на самом деле то, о чем я вспоминал, или не было этого на самом деле, хотя я об этом и вспоминал. Недавно я сделал совершенно сногсшибательный вывод и вправду упал, когда его сделал (он сшиб меня с ног и я упал; синяки потом прошли, правда, быстро, и теперь я о них только вспоминаю), – что я сам хозяин своему прошлому, ага, захочу, таким оно будет, захочу, эдаким, а захочу, вообще никакого прошлого у меня не будет. Все в моей власти – все.
Я так и не открыл дверь в свою квартиру, так и стоял перед ними, перед дверью и перед квартирой, внимательно прислушиваясь к тому, что там происходит, – за дверью, в моей квартире. Я слышал, хохот и молчание, сквернословие и эротические вскрики, выстрелы и истерическую ругань, рев бронтозавров и полет шмеля, истошные крики гинеколога, делающего себе аборт, и стук проезжающего по кому-то поезда, скрип санных полозьев и треск утреннего мороза, шорох снимаемой кожи и шелест тугого душа, и молчание, поскребывание бритвы о подбородок и ворчание матери, которая грозила кому-то в окно, тому, видимо, которому больно и смешно, смех собак и плач поросенка, шлепки падающего в унитаз дерьма и бульканье выливаемой из бутылки водки, хруст соленого огурца и урчание вскрытой брюшной полости, шепот ненамыленной пеньковой петли и горячее шипение вытекающей крови, и молчание, свист пролетающих слов и свист пролетающих снов (как пули у виска они, как пули), грохот уходящих минут и собственный очень долгий, долгий-предолгий крик, от которого тряслась моя квартира, трясся весь дом и трясся сам я.