Не вздыхая, вышел в мыльный зал.
Распотрошенные бородатые не произнесли.ни слова, пока он пересекал зал. И вслед ничего не сказали, скромные.
А в раздевальном зале его ждали те, о которых он уже забыл, но которым обрадовался, когда их увидел. И не просто обрадовался, а взбодрился исключительно. Плечи расправив, глазом заблестев. Или ему так только показалось? Показалось, скорее всего. Конечно. Когда Нехов вошел в раздевальный зал, связанные им немного ранее по рукам и волосам и белая и небелая длинноногие и малоодетые женщины сидели спина к спине посреди зала, касаясь друг друга связанными затылками, и по очереди плевались в сторону соседки, вверх глубоко запрокинув лицо, то та, то другая. Одна плюнет – другая пытается увернуться, другая плюнет– – и первая пытается увернуться. Восклицали при этом после попадания или непопадания, или та или другая: «Двадцать шесть – двадцать четыре в мою пользу», – и на местном, конечно, языке, который Нехов, конечно, понимал. «Двадцать семь – двадцать четыре в мою пользу». Заплеванные плюющиеся были не сухие, но обольстительные. И Нехов, конечно, развязал им волосы и руки и, конечно же, расцеловав их обеих истово и затем разделся стремительно и, не позволяя им смыть плевки над питьевым фонтанчиком, свалился с женщинами на мягкий и низкий, и широкий диван, стоящий посреди зала, и, по-тигриному рыча и взрыкивая, удивляясь своего голоду и своей силе, возбуждая себя почему-то не применяемыми в официальных документах и газетах и журналах, но тем не менее совершеннейшими и исключительно необходимыми для русского человека словами, разрешил себе доставить, не забывая при этом и о разноцветных женщинах, самое высочайшее на земле наслаждение, по ощущениям чем-то отдаленно напоминающее наслаждение от в срок и профессионально выполненной любимой работы.
Через продолжительное время он оставил измученных женщин отдыхать на широком и удобном диване, а сам, подойдя к фонтанчику, сполоснулся весь с головы до ног, тщательно смыв пот и плевки, оделся, разумеется, и через дверь, как полагается, вышел в свет, туда, где было солнце, небо, воздух, вода, вино, облака, комары, ветры, песок, змеи, божьи коровки, орлы и куропатки.
– Сегодня отличный день для жизни, – сказал он, надевая темные очки.
МИР
…Да, я вспомнил все.
Все, до мельчайших подробностей,
И слова. И жесты, и мысли. И чувства. И свои. И тех, кто был рядом.
Свои – полностью. Не свои – только те, до которых умудрился добраться.
Память наша способна вместить весь мир,
Если только мы этого захотим.
Я хочу.
Я хочу обладать информацией всей Вселенной.
Я хочу прожить миллиард жизней,
Я хочу прожить свою жизнь.
…С усилием, – с каким только мог, и на какое только был способен, и какое только себе представлял, когда спрашивал себя, что же я м о г у, – кряхтя, крича и плача, матерясь и свирепея, я сумел-таки протащить к себе, вперед, сцепленные за спиной наручниками руки, через свой зад, через свои ноги, поближе к глазам, поближе к сердцу, рыча и скуля, как подрубленный капканом волк. И не развязал – разорвал затем веревки на ногах, отбросил их с хриплым выдохом в сторону, и попытался встать… Встал, но удержался на ногах с трудом. Ноги затекли настолько, что забыли, что им надо делать, что забыли, зачем они выросли. Но это были мои итоги, и я должен был их заставить вспомнить. Я их массировал, я их бил, я стучал ими об пол. И они откликнулись, наполнились кровью, загудели, готовые к работе. Я отошел к дальней стене комнаты, сосредоточился и с разбега врезался в дверь. Дверь дрогнула, но устояла. «Я должен», – сказал себе. И снова набросился на дверь. Тщетно. Конечно, мне было трудна высадить се – дверь была крепкая, сантиметра четыре в толщину, как я помнил, и что самое скверное, открывалась она во внутрь, а не наружу. «Я должен», – снова сказал я себе. Дверь подалась наконец. Во всяком случае я не без удовольствия услышал, как хрустнул косяк Я опять отошел к стене и, собираясь, прислонился к ней пульсирующим болью затылком. «Чем это, интересно, Рома двинул меня? – подумал я. – Наверное, полупустой бутылкой виски». Точно, это было виски… Я вспомнил наконец, чем же пахло в комнате, когда я очнулся. Пахло виски. Ах, какой же ты, Рома, бесстыдный! Зачем ты ударил меня бутылкой виски? Мог бы ударить меня чем-нибудь другим. Вазой, например, или телевизором, или стулом или настольной лампой, или кулаком в крайнем случае, в конце-то концов. Но бить бутылкой виски – значит, совсем не уважать свое высокое звание российского офицера.