– Если не считать, – громко сказал Кит, – вон тот проем на полпути. Там авеню, что идет с востока на запад, пересекается другой авеню с аквариумами – с юга на север. Я не ботаник и не могу оценивать деревья и цветы, но эти рыбки...
– Что-то душновато в этом спертом воздухе, не так ли? – заметил Нигел, подводя Кита к поперечному проходу с такими же экспонатами. – Нам приходится порой впускать сюда немного свежего воздуха. Часть оконных панелей крепятся на петлях, но большинство привинчены... как в крепости. Этого потребовал Макбейн, мой старший садовник.
– Ты можешь назвать хоть какие-то экспонаты из своей коллекции, Нигел?
– Некоторые, но не все. Вон тот круглый желтоватый парень с вертикальными черными полосками и слишком большими для его размера плавниками называется рыба-ангел.
Можешь не верить, но те два малыша, что проплывают мимо твоего плеча, – это краснохвостые черные акулы. Но как я только что говорил...
Стоя на перекрестке пересекающихся авеню с аквариумами, Нигел смотрел на южную стену оранжереи. В конце ее не было ни деревьев, ни кустарниковых, ни поросли папоротников: от пола до изгиба крыши тянулись только стеклянные поверхности в деревянных переплетах. В завершение своего рассказа Нигел что-то пробормотал про себя.
– Да? – переспросил Кит. – Что ты сказал?
– Это я разговариваю сам с собой, старина. Неужто я не могу впустить сюда немного воздуха, что бы там ни требовал Макбейн?
Раскованно и уверенно он двинулся в конец прохода, где и остановился в раздумье.
– Как видишь, на стекле и снаружи и изнутри собирается пыль. Панели должны быть на высоте чуть меньше моего роста. Кроме того, тебе стоит обратить внимание...
Подойдя, Кит в самом деле увидел, что высокая оконная панель держится на почти невидимых петлях, которые крепятся с другой стороны крохотными винтиками.
Раскрутив их, Нигел распахнул окно, и в помещение ворвался порыв прохладного ветерка. Снаружи, справа от того места, где стоял Нигел, свет из оранжереи падал на круглый металлический садовый столик и два садовых стула, которые стояли, прислоненные к стеклянной стене.
– Прислушайся! – внезапно сказал хозяин дома и, высунув из окна голову, застыл в этом положении. – Ты что-нибудь слышишь?
– Да, кое-что. Но не могу понять, что именно.
– Звуки могут быть обманчивы, особенно по ночам, когда пытаешься понять, откуда они идут. Но я-то уверен, что они собой представляют. Это конские копыта... и какой-то экипаж... подъезжают к парадным дверям. – Нигел посмотрел на оконную панель. – Ее лучше прикрыть и завинтить; не могу позволить, чтобы хоть одна из этих чертовых рыбешек подохла завтра к утру. А теперь посмотрим, кто к нам явился.
Он прикрыл раму, закрепил ее и по боковому проходу вышел в центральный, который вел наружу.
– Нигел, ты что, ждешь поздних гостей?
– Во всяком случае, одного из них довольно часто; мыс ним просто безобразно обращаемся со временем. Двинулись?
Они бок о бок прошли по проходу и, миновав библиотеку, оказались в вестибюле. Стрелки дедушкиных часов, стоящих около лестницы, показывали двадцать минут первого. В этот пьяный, дремотный час ночи, который считается временем самоубийств и тяжелых снов, Киту показалось, что он испытывает легкое головокружение. Нигел решительно распахнул входную дверь.
На дорожке стоял легкий кабриолет с желтыми колесами; видно было, что за лошадью, застывшей в терпеливом ожидании, хорошо ухаживают. Джентльмен, вышедший из кабриолета, хотя был далеко не пожилого и даже не среднего возраста, тем не менее носил одеяние какого-то древнего мудреца.
Худощавый, среднего роста, с аккуратно подстриженной густой бородкой и усами, он обладал серьезным, даже мрачноватым лицом, украшенным (или, скорее, испорченным) стеклышками пенсне. На сиденье экипажа он оставил черную сумку и, подойдя поближе, поклонился.
– Никак кабриолет? – воскликнул Нигел, снова обретая раскованное состояние духа. – Дай-ка я вспомню цитату, Кит: «Он был весьма достойный джентльмен и управлял кабриолетом».
– Ты вспоминаешь дело об убийстве в Элстри в 1823 году, по которому был обвинен Джон Тартелл и два его подельника? Не могу сказать, что совершенно ясно помню эту историю, потому что сам родился двенадцать лет спустя. Мы с тобой одного возраста, нам минуло по тридцать четыре года. Но я изучил все подробности дела Тартелла. О нем были сложены довольно известные стишки, которые редко цитируют правильно. Вот как они звучат по-настоящему:
Горло ему перерезали от уха до уха,
Мозги ему вышибли вы;
Звали его мистер Уильям Йоху,
И жил он в гостинице «Львы».
«Мозги ему вышибли» в буквальном смысле слова. В Бедфорде, где в начале следующего года повесили Тартелла, можно увидеть его пистолет; убийца держал оружие за ствол, чтобы рукояткой раскроить голову бедняге и прикончить его. А вот множественное местоимение «вы» тут неправильно: грязную работу Тартелл взял на себя, а остальные стояли и смотрели. И наконец на суде горничная отпустила знаменитую ремарку в адрес Тартелла.
– «Он был весьма достойный джентльмен и управлял кабриолетом»?
– Именно, Кит! И вроде некий весьма известный малый вставил ее слова в знаменитую сатиру... или в сатирическую философию?
– Да, Томас Карлейль. Пустил в ход слово «кабриолетомания».
– А тот, кто ныне стоит у меня на пороге, – широким жестом показал Нигел, – полное олицетворение достоинства, кабриолета и всего остального. Как ты думаешь, какое убийство он совершил этой ночью?
Голос нового гостя полностью соответствовал его внешности.
– Обычно я прилагаю все усилия, чтобы избежать убийства, – сказал он, – если только речь не идет о профессиональной необходимости. Я полагаю, что не доставлю вам неудобств, Сигрейв, но...
– Доктор Лоренс Весткотт, – вскричал Нигел, – позвольте познакомить вас с моим старым приятелем Китом Фареллом, о котором я вам много раз рассказывал! – Нигел снова обратился к Киту: – Он хороший парень, наш семейный врач, но чертовски скрупулезно соблюдает все светские приличия. Никак не может называть меня Нигелом и рычит, когда я пытаюсь называть его Ларри. Наверно, и через двадцать лет знакомства мы будем обращаться друг к другу Сигрейв и Весткотт, Весткотт и Сигрейв.
– Ваш слуга, мистер Фарелл, – сказал доктор Весткотт, склоняясь в поклоне перед тем, как обменяться рукопожатием. – А вам, Сигрейв, отнюдь не помешает обрести чувство ответственности в той же мере, в какой вам присуще чувство юмора. Которое напоминает мне...
– Да, старина?
– Этим утром по почте я получил записку от вас, по всей видимости написанную в пятницу днем. В ней говорилось, что вы с женой надеетесь вечером встретить мистера Фарелла в его гостинице, после чего вам придется расстаться и вы отправитесь в сельскую местность. Но в воскресенье днем вы вернетесь, сообщили вы. Вы уговорили мистера Фарелла пообедать с вами в воскресенье вечером и спросили меня, не против ли я присоединиться к вашей троице за этим обедом?
– Ну и?..
– Вы не указали, какого ждете от меня ответа. Поскольку было весьма сомнительно, что ответ, написанный в субботу, будет доставлен в субботу же, чтобы ждать вашего появления на следующий день...
– То, значит, ответа вообще не понадобилось? Вы решили возникнуть неожиданно или вообще не появиться.
Доктор Весткотт помолчал немного, а потом сказал:
– Разрешите, друг мой, причинить вам небольшое огорчение. У меня вообще не было намерений приезжать сюда сегодня вечером; предполагалось, что записка будет отослана с нарочным сегодня или завтра. Но я сейчас возвращался домой после позднего вызова к больному. Когда я поднялся на холм, – доктор кивнул в ту сторону, – то увидел, что весь ваш дом погружен в темноту, а это позволяло предполагать, что вы и миссис Сигрейв отсутствуете. Но тут, к моему удивлению, портьеры раздвинулись и из окна вашего убежища упал свет. Этой комнатой пользуетесь только вы; доподлинно известно, что в нее не заходят ни слуга, ни камердинер. Это означало, что вы вернулись, и я счел за лучшее лично убедиться... кто это там был.