Я следовал за мамой. Ей было трудно бежать. Она часто падала в глубокий снег. Но всё равно поднималась и снова начинала бежать. Она очень торопилась. Ей не терпелось найти нашу корову, нашу лошадь и телегу до того, как кто-нибудь присвоит их.
По мере приближения к центру села на встречу стали попадаться первые бунтовщики, возвращавшиеся со своей добычей: собственными коровами и лошадьми. Но не все были веселы. Те, кто не смог найти своей собственности, даже плакали. Некоторые из них нашли лошадь, но не могли обнаружить корову или наоборот. Другие забрали лошадиную сбрую, но не нашли своей телеги. Двое стариков, нашедших только свою телегу, пытались толкать её, но она оказалась слишком тяжёлой для них. Они остановились посреди дороги, надеясь на чью-нибудь помощь. Старуха горько рыдала, жалуясь всякому, кто мог её слышать, что они не нашли своих корову и лошадь. Но большинство возвращавшихся со своим имуществом, торопливо проходили мимо и спешили домой, словно боясь опять лишиться этого.
Наконец, и мы добрались до колхозной фермы. Прежде всего, мы направились к коровнику, потому что знали, где надо искать нашу корову. Прошёл почти месяц с того дня, когда нас насильно заставили вступить в колхоз, но мы каждый день приходили навестить нашу корову. Мама часто собирали остатки еды и, тайком пробравшись в коровник, кормила корову. И каждый раз она плакала. Ведь коровье молоко было основным продуктом, который позволили нам не умереть с голоду в последние годы. Без него мы бы не выжили.
К счастью, мы нашли нашу корову на месте. Я оставил маму сторожить её, а сам отправился в конюшню. Но здесь мне не повезло: нашей лошади я не нашёл. Затем я побежал во двор, где, как я знал, находилась наша телега, но её тоже не оказалось. У меня не было времени на поиски, и я побежал обратно. Мы торопились домой, довольные, что нам удалось вернуть хотя бы корову, но удручённые потерей лошади и телеги.
На следующее утро нас разбудила пальба, раздававшаяся где-то в селе. Казалось, что происходит настоящий бой. Время от времени даже громыхали пушки, как это было несколько недель назад, когда орудия были установлены на полях к северу от села, и снаряды пролетали у нас над головами, падая в реку.
Но даже стрельба не могла остановить нас с братом, и мы опять побежали к колхозной фермы на поиски наших лошади и телеги. Выйдя из дома и огибая главную дорогу, мы вскоре достигли церковных развалин. Дольше идти было нельзя. Прямо за развалинами на площади стояло несколько военных грузовиков. Мы могли видеть часовых у сельской лавки и почты и слышать выстрелы, доносящиеся с окраин села. Ещё мы заметили тела, лежавшие на обагрённом кровью снегу.
Не понятно, что произошло в центре села ночью, но нам стало страшно, и мы уже не отважились продолжить свой путь. Мы решили скорее повернуть обратно.
Вернувшись домой, нам ничего не оставалось делать, как ждать развязки событий. Мы все, жители села, оказались в очень трудной и опасной ситуации. Ведь мы только что разгромили колхозную ферму, некоторые строения остались разрушенными, а большая часть скота и имущества была обратно забрана крестьянами. Этим мятежом мы продемонстрировали своё нежелание быть членами коллективного хозяйства, но у нас не было уверенности, что мы одержали победу. По-прежнему оставалось неясным, действительно ли представитель партии на вчерашнем собрании сказал правду. Может быть, он хотел сбить нас с толку? Зачем? Ведь должна же быть причина, по которой он с нами говорил.
Нас сильно мучил ещё один вопрос: являемся ли мы ещё колхозниками после всего случившегося. Ведь формально никто требовал своего выхода из колхоза. В таком случае, что с нами будет? Оставят ли нас коммунисты в покое?
Пока мы все с тревогой ожидали новых событий, поползли первые слухи. Утром после мятежа расстреляли более двадцати крестьян. Их захватили на колхозной ферме, когда они пытались вернуть своё имущество.
Другой печальной новостью стал арест двадцати человек. Среди них оказался молодой человек, который фактически начал мятеж в нашей Сотне. В тот же день жёны, дети и другие члены семей убитых и арестованных были изгнаны из своих домов и насильно увезены из села. Их погрузили на военные грузовики и отправили на железнодорожную станцию, где их уже ждал товарный состав, и толпились партийные и государственные чиновники района.
Со дня мятежа прошла неделя, но больше никакой реакции со стороны властей не было. Нас всё больше беспокоил вопрос о членстве в колхозе. Неизвестность сводила нас с ума. Фактически это был вопрос жизни и смерти. Наступала пора весенних полевых работ. Но большинство из нас не могло приступить к ним по той простой причине, что не имели земли. При образовании колхоза земля была обобществлена и стала «социалистической собственностью», а, значит, охранялась законом. Во время мятежа крестьянам удалось вернуть часть своего скота и сельскохозяйственного инвентаря. Но как вернуть землю? Это было невозможно, ведь земля больше им не принадлежала. Они могли бы засеять земельные участки, но кто мог гарантировать, что им удастся собрать урожай. Не было даже гарантии, что им доведётся дожить до нового урожая. В середине апреля, спустя две недели со дня мятежа, нас, наконец, собрали на всеобщий митинг, проводимый в церкви. В ночь мятежа кто-то пытался восстановить церковь, и, к нашему величайшему изумлению алтарь и иконы оказались на своём обычном месте. Коммунистические лозунги и плакаты были выброшены. Но, в день собрания всё вернулось на «свои» места, и церковь опять стала клубом и пропагандистским центром. Красный цвет доминировал. На месте алтаря находился красный флаг. Везде висели плакаты «Смерть кулакам!». Вместо изображения святых опять вывесили портреты коммунистических вождей.
Когда мы с мамой пришли, клуб уже был набит народом. Никто не разговаривал. Люди выглядели осунувшимися и издёрганными, на их лицах читались усталость, недоедание и равнодушие. Каждый казался хмурым и озабоченным. И, действительно, для этого была настоящая причина. Они знали, что на предстоящем собрании будет решаться их судьба.
Вскоре показалось начальство. Многих из них мы не знали. Большинство выглядели городскими жителями: хорошо одетые, сытые и холёные. Определённо, они являлись интеллектуалами и интеллигенцией. Были среди прибывших и рабочие, но подавляющее большинство составляли крестьяне, как мы: измученные, одетые в заношенную одежду, с безнадёжно потухшими взорами. Когда они входили, над залом повисла тишина. На сцену взошёл член сельсовета, который проводил последнее собрание Сотни и не пострадал во время мятежа. Он объявил о предоставлении слова новому «тысячнику».
— Наш новый «тысячник», товарищ Черепин! — прокричал он.
В это время товарищ Черепин уже стоял на трибуне, медленно обводя собравшихся равнодушным взглядом.
Это был невысокий, широкоплечий мужчина, а блестевшая лысина и очки придавали ему профессорский вид. Однако, как выяснилось позднее, первое впечатление от его внешнего вида оказалось обманчивым. Последующие события показали, что это был настоящий садист, который, не испытывая угрызений совести, отбирал последний килограмм зерна или мог выкинуть ребёнка из окна в снег.
Он говорил так, как и ожидалось от официального представителя партии при обращении к сельским жителям: тихим голосом, покровительственным тоном и простым языком. Подобно всем предыдущим выступавшим, он дал оценку всем революциям в мировой истории, что нас совершенно не заботило. Он перечислил всех основателей коммунизма, описал ужасную жизнь в капиталистических странах и, наконец, провозгласил, что рай на земле может быть найден только в Советском Союзе.
— Где ещё в мире крестьяне имеют возможность свободно собираться на такой митинг как наш? — спросил он.
И сам же поторопился ответить:
— Нигде! Только вы имеете такую привилегию, потому что живёте в Советском Союзе!
Он вдруг замолчал, словно у него не было больше слов. Затем, понизив голос, продолжил:
— В вашем селе произошли неприятные события. Считаем ли мы, что они совершились с вашего согласия?
И после паузы, будто что-то обдумывая, он произнёс с пафосом:
— Нет! Не все из вас поддержали то, что произошло! Это дело рук врагов народа — кулаков!