Голое небо

Февраль 1927

В свете этой умиротворенности Н. М. Максимов, как бы предчувствуя близкую смерть, за год до своего конца подводит итог своей жизни и без всякой аффектации, без позы, с потрясающей простотой пишет:

Никогда трагическим я не был,
В мир я вышел просто погулять,
Оттого и нравилась мне неба
Голубая солнечная гладь.

Оттого и нравились мне дети,
Что играют, пляшут и поют,
И дороже им всего на свете
Ветреная музыка минут.

И зачем понадобилось року,
Чтоб меж вас бродил я сам не свой,
Чтоб к людскому горю и пороку
Я тянулся песнею святой,

Чтобы сердце стало болью гулкой,
И теряло с вашим миром связь,
Чтоб моя веселая прогулка
По земным садам не удалась.

Январь 1927

Еще несколько раньше, в 1926 г., покойный поэт в иной форме и в другом тоне излагал свои настроения под влиянием тех же мыслей:

На стекле декабрьские розы,
За окошком вьюга ворожит,
Ледяная воля виртуоза —
Что ж перо в руке моей дрожит?

Да, печаль моя неизлечима,
Говорю я с ночью и судьбой,
Самою нарядною личиной
Не прикрою больше стыд и боль.

Даже улыбаться стало нечем,
Растерял я молодость мою,
Ночь темна, и голос человечий
В голом плаче ветра узнаю.

Но стихи по-прежнему мне милы,
Я люблю их звуковой наряд,
Черным шелком ворожат чернила,
И снега бумажные хрустят.

Я холодной волей виртуоза
Черной муки одолеть не мог,
И бегут рифмованные слезы
На ресницы шелковые строк.

1926

Поэт возвращается здесь к своей старой мысли о том, что только поэзия дает ему возможность жить среди людей, враждебных тому, во что он верит и не понимающих того, что исторически — неизбежно:

Неподвижность

Странно ль молчание лунного мрака,
День ли здоровый шумит под окном,
Я постояннее маниака
Думаю, думаю об одном.

Все понимал я в чужих мне спорах,
Только я к ним затаил вражду,
И — что мне тучи и книжный ворох,
Ах, одного, одного я жду.

О, неподвижное солнце рая!
Ворохи тучные теребя,
Истины книжные перебирая,
Много столетий я ждал тебя.

Ну, и пускай я тщедушный демон
В сером изношенном пиджаке, —
Ты улыбнулось мне, солнце Эдема,
И потрепало меня по щеке.

И я почувствовал то, что будет:
И успокоенные города,
И равновесье, и новые люди,
Счастье узнавшие навсегда.

Стройные юноши, мужи и жены,
Стройное счастье согретых пальмир!
Создал я, праздной мечтой обожженным
Мой неподвижный, прекрасный мир.

1924

А. Моруа в сборнике новелл «Меип, или возвращение», посвященном вопросу о роли искусства в жизни великих писателей и рядовых людей, проводит мысль, что художественное творчество для каждого из героев его рассказов есть некое убежище, некая воображаемая страна, «Меип», куда они уходят от бурь и треволнений жизни. Нельзя безоговорочно ни отвергнуть, ни принять эту теорию. Верно то, что в некоторые эпохи в определенных исторических условиях у писателей разных классов искусство может оказаться «Меипом». Не вдаваясь в анализ условий, при которых может иметь место подобное явление, следует указать, что, несмотря на только что цитированное стихотворение, Н. М. Максимов, по-видимому, не был согласен с Моруа. Правда, у него есть, кроме «Неподвижности», еще стихотворение:

Весь день мой исполнен заботы,
И я оглушен ей, пока
Под вечер листочков блокнота
Моя не коснется рука.

И снова могущество мага,
И день свой огромный отдашь
За этот клочочек бумаги,
За этот живой карандаш.

1924 г.

Но все же он в поэзии не убегал от жизни, а пытался осмыслить ее, дать своим мыслям, настроениям и воззрениям осязательную, конкретную оболочку, представить их в образах.

В начале 1928 г. Н. М. Максимов заболел скарлатиной, по-видимому, заразившись от одного из своих учеников. Слабый здоровьем вообще, Н. М. Максимов оказался не в силах противостоять серьезной болезни, и в № 26 вечерней «Красной Газеты» от 27 января 1928 г. была помещена заметка следующего содержания:

Смерть педагога от скарлатины

«От острой формы скарлатины, заразившись от больного ребенка, умер преподаватель 48-й Советской школы Н. М. Максимов».

Н. М. Максимов умер 25 лет от роду.

II

В средине 1929 г. семьей Н. М. Максимова был изданы стихотворения покойного поэта, которые, таким образом, впервые стали достоянием читателя. Предпосланное стихотворениям предисловие проф. Б. М. Эйхенбаума давало сжатую характеристику творчества Н. М. Максимова, устанавливало его место в развитии русской поэзии революционного десятилетия и завершалось оценкой его, как поэта. Б. М. Эйхенбаум считает, что Н. М. был «человеком несомненно большого поэтического таланта и большой душевной одаренности. Его стихи — по мнению автора предисловия — не просто личный документ, интересный для немногих, а документ эпохи, по крайней мере литературной». Характеризуя поэзию Н. М. Максимова в хронологическом разрезе, Б. М. Эйхенбаум приходит к выводу, что «с первого стихотворение до последнего — это глубокая, серьезная и строгая работа над словом, с сознанием ответственности за каждую мысль, за каждый образ». Считая, что «глубокое своеобразие поэзии Н. Максимова — в органическом сочетании глубокого интимного (часто — ночного) лиризма с таким же глубоким историческим, сверх-личным пафосом», Б. М. Эйхенбаум формулирует свое окончательное суждение о Н. М. Максимове в следующих словах: «24 января 1928 г. Н. Максимов скончался — и тогда только мы услышали голос его музы. Между тем (я говорю совершенно уверенно и без всякого преувеличения) представление наше о русской поэзии последних лет без стихотворений Н. Максимова — неполно. Этот человек был подлинным и интересным поэтом».

С характеристикой, данной Б. М. Эйхенбаумом, можно в общем согласиться. Несомненно, литературное наследие Н. М. Максимова, заключающееся в одном томике «стихов», принадлежит к числу незаурядных литературных явлений и заставляет вспомнить слова, сказанные по поводу выхода в свет книги одного из замечательных русских поэтов, именно,

Что эта маленькая книжка

Томов премногих тяжелей.

В стихотворениях Н. М. Максимова чувствуется, что это «настоящая» поэзия, искренняя, серьезная, убедительная. Можно во многом не соглашаться с их автором, можно и должно спорить о частностях, совершенно возможно общее неприятие его творческого метода, но, за всем тем, нельзя не признать, что перед нами крупный факт, не на каждом шагу встречающийся, заслуживающий самого серьезного внимания, как явление значительное и характерное.