На алтарных дверях Архангел Гавриил, в багряном плаще, несет белую лилию, а ангельский лик бледен и строг и веет ветер назад каштановые кудри со светлого лба.
Отворишь алтарную дверку, а сзади подогнаны струганные дощечки с консервных ящиков, - подрамник, на который натянул бурую холстину от мешка неведомый и нежный живописец. На холсте так и остались черные французские буквы С.О. и длинный номер 48352...
Серебрист полусвет и в полковых палатках. Плетеные из коричневатого кустарника койки застелены серыми одеялами. У коек самодельные столики и хрупкие дощечки полок. И вдоль всей палатки обязательно прямая нитка дорожки, посыпанная желтым песком.
В белых палатках офицеры и солдаты спят вместе, койка к койке. В белых палатках одинаковая черная похлебка и серые консервы для всех. В свое офицерское собрание корниловцы приглашают по воскресеньям в гости солдат. На футбольном поле, где стон стоит в дни полковых матчей, гоняют кожаный мяч вместе с солдатами генералы. В этом городе белых птиц, у пшеничных шатров, где стоят бессменные караулы подле знамен, - все идет тихою поступью и на особую тихую стать.
Солдаты, в белых рубахах с красными погонами и в белых картузах, вроде тех кепи, что носили при Скобелеве, унтер-офицеры старых сроков службы и курносая мужицкая молодежь и седые гвардейские знаменщики, помнящие еще царя Александра III, и офицеры, - тонные петербургские гвардейцы и харьковские гимназисты, конторщики из Киева и ростовские студенты, русские аристократы и усатые русские вахмистры из калужских, мужиков, произведенные в поручики и в полковники.
Живут вместе, едят вместе. Думают вместе. Знают каждый жест, каждую привычку соседа. Знают друг друга до глубины, до последнего нерва. И в каждом - частица другого. Они причастились друг друга. Они дышат, как одно.
Они бы разошлись. Они бы разбежались, повалили бы толпами в Бразилию, в Аргентину, в Совдепию, куда угодно, к черту. - если бы не слило их в одно и навсегда принятое ими молча тихое галлиполийское причастие.
В белом городе птиц нет калужских мужиков, нет Ивановых и Петровых, нет вчерашних красноармейцев из-под Орла и добровольцев из Царицына, нет гусар, нет учителей гимназий и конторщиков. В белом городе - белые солдаты. Они солдаты, они дрозды и марковцы, гвардейцы и кавалеристы, генералы и поручики, бомбардиры и ефрейторы. Они белые солдаты, они не мужики и не баре, не беженцы и не эмигранты.
Они русские солдаты и они ждут, когда будет Россия.
Они знают, что Россия будет и они ждут и несут несменный караул у её свернутых знамен.
Тишина в белом городе... У всех печален и у всех светел взгляд, как у святых на алтарных створках. И в говоре, и в манерах у всех какая то особая, чуткая вежливость. Такая тихая и нежная вежливость бывает у очень интеллигентных людей и еще у монахов.
- Странно и чудесно здесь, - говорит мне мой собеседник, сухонький веснушчатый полковник, с рыжими, шевелящимися бровями.
Мы стоим с ним у маленького оконца в палатке генерала Витковского.
- Я сюда приехал из Греции, - говорит полковник. - Там, как все, думал, что армии нет, что она умерла, а увидел здесь что-то новое и странное. Я не могу еще понять, что это.. В Галлиполи произошла какая то мобилизация человеческого духа. Здесь одна идея: Россия жива, Россия не опочила, Россия будет и, мы, русские солдаты, должны служить ей, где бы ни стояли наши полки: в Галлиполи, в Болгарии, в Африке. Хватит духа - служи, значит, ты русский солдат. И служат. Я смотрю на них и мне чудесно, и странно. Ну, мы, офицеры - еще понятно, а есть солдаты, есть вчерашняя красноармейская темнота. Я не узнаю их. Таких не было ни при царе, ни в революцию, ни в гражданской войне. Ну, как бы вам пояснить... Ну, - вспомните хотя бы русские стоянки, вспомните русские окопы, обязательно заваленные нечистотами через край. А здесь как-то особенно тщательно смотрят за собой, чистоты ищут, уборных понастроили. Здесь пуританская чистота нравов. Под лагерями, в палатке, живет проститутка, жирная гречанка. К ней каждый день - заходят сенегальцы. А наши не ходят, никто, только отплевываются. Вы посмотрите, какой белоснежной чистоты они рубахи носят. Они чистоты ищут. У них душа обнажилась, чистая душа... Ну, вы возьмите хотя бы, что у нас больше российской матерщины не слышно, богохульств и солдатчины. Вы посмотрите, как они в церкви молятся, как газету устную слушают. Они одной голой думой живут: Россия жива и Россия будет и ей должны служить, потому что она жива и потому что будет. Нас тридцать тысяч, ни горсти родной земли - и старые знамена, и старые командиры. И я всё думаю, с чем бы сравнить нас. Военная история не знает такой армии... Разве что суровые и тихие полки Оливера Кромвеля.