— А что ты думаешь о Сашке?
— Как же я отвечу тебе, — усмехнулся Филька, — когда в твоем вопросе явная агрессивность! Попробуй, мол, только, скажи плохо!
— А ты можешь сказать о нем плохо? — глухо выговорила она.
— Я никогда ни о ком не говорю плохо, потому что о каждом, не греша против истины, можно сказать хорошо.
— Скользкий ты, однако…
— А вот ты уже говоришь нехорошо, — укорил он, и не без обиды.
"Ага! Уязвим!" — подумала Катя.
— Ну, говори! Говори!
Он немного поломался, но от высказывания удержаться не смог и говорил хотя и немного ворчливо, но все ж с охотой.
— Сашка еще не живет, он еще только играет в жизнь…
— Не понимаю!
— Он считает себя кондовым таежником, а никогда им не станет!
Катя была чрезвычайно удивлена. То же самое говорила Сашкина тетка.
— Профессионалы-охотники — это люди с травмированной психикой. Представь себе такую картину: на поляне от меткого выстрела падает смертельно раненная коза. К ней подбегают два человека, и один тут же всаживает ей в горло нож, а другой подставляет складной стаканчик, и они по очереди пьют горячую кровь… А у козы еще живые глаза, они смотрят в эти глаза и пьют кровь! А потом…
— Ну, что ты говоришь?! — ужаснулась Катя.
— Подожди, еще не все! Потом они вырезают из ее еще теплого тела, еще живого, еще в судорогах, — вырезают селезенку и едят тут же… Вот что такое настоящие охотники! А разве тебе никогда не приходилось видеть, как Сашка добивает раненых рябчиков или куропаток? Так я тебе расскажу. Он берет дергающуюся птицу за ноги и бьет ее головой об дерево!
— Перестань! — взмолилась Катя.
— Нет, я докончу мысль! — жестко продолжал Филька. — Так вот, с одного удара рябчик может не умереть. У него в судороге изгибается шея, и весь он трясется мелкой предсмертной дрожью, трясется каждым перышком, раскрыв клюв, полный крови. Еще один удар — и голова повисает, но в какой-то из лапок остается не убитая клеточка жизни, и лапка дергается в руках охотника… Но это уже смерть! И рябчик попадает в рюкзак… Как ты считаешь, это нормально для человеческой психики?
Катя сидела, обхватив лицо руками.
— И Сашка тоже все это делает, да?
— Не в том суть. Он помнит каждый такой случай. Раз помнит, значит, не привык. Спроси Степана на этот счет. Он только пожмет плечами. А Сашка помнит, и если будешь просить, чтобы рассказал — не станет. Будь он охотник — за эти годы уже привык бы. Человек быстро привыкает к жестокости. А он не привык. Он живет по Джеку Лондону. Романтика плюс хмель молодости и силы!
Понимаешь, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства, от превращения живого в неживое. Для него живое — это незавершенное состояние. Существо летающее, бегающее, прыгающее — для охотника, как недопитый стакан, как недосказанная фраза! Я вот знаю, что охотники терпеть не могут зоопарков. И вовсе не потому, что привыкли видеть зверей свободными! Какому-нибудь скряге-накопителю было бы так же больно смотреть на кучи денег в государственном банке…
— Ты считаешь, что Сашке надо уходить из тайги, да?
— Это уже просьба о совете, а советов я не даю! — важно ответил он.
— Сашкина тетка тоже считает, что он не охотник.
Филька великодушно согласился:
— Ну, что ж, значит, она такая же умная, как и я! Впрочем, я знаком с ней. Трезво мыслящая женщина!
К утру Сашке опять стало хуже. Поднялась температура, участился пульс. Он стонал.
Стекло в окошке светлело медленно и неохотно. Все ждали утра и боялись его. "Дошел ли Степан?" — эта фраза, как приевшаяся песенка, была у каждого на языке, но вслух уже не произносилась.
Моня с Филькой топили печь, готовили завтрак, а к Кате даже не обращались ни с чем — она вся в ожидании застыла, замерла у Сашкиного изголовья. За ночь не сомкнув глаз, она не хотела спать. Она уже больше не плакала и не кусала губы, когда Сашка стонал или бредил, но только сжимала ему руку, будто верила, что передает ему от себя жизненных сил и что, пока она сжимает его запястье, пульс не сорвется в аварийный ритм, хотя давно на грани этого…
Парни один за другим под разными предлогами выскакивали из зимовья и подолгу пялились в ту сторону неба, откуда ждали вертолет. Но оба просмотрели.
Рокот услышали все сразу, на мгновение остолбенело замерли, затем опрометью кинулись за дверь. Вертолет шел низко, но… проходил мимо!
— Куда же он?! — отчетливо крикнула Катя.
— Он что там, ослеп, сволочь! — завизжал Моня и кинулся на середину поляны, махая руками и ругаясь таким бессмысленным матом, что это даже на мат не походило.
— Филька, почему? — простонала Катя.
Тот не отрываясь следил за удаляющейся стрекозой, потом радостно хлопнул в ладоши:
— Круг дает! Все в порядке! Моня, закрой сифон! Все в порядке!
Действительно, вертолет чуть накренился и пошел кругом влево в их сторону, а затем начал резко снижаться.
Снежный вихрь на поляне ослепил встречающих, но все же ни один не упустил того момента, когда вертолет сначала лишь коснулся лыжами поляны, будто проверяя прочность почвы на месте посадки, а затем осторожно доверился ширине своих лыж-лодок и мягко присел.
Первым вывалился из открывшегося люка Степан в обнимку с камусами. К нему кинулись навстречу Моня и Филька. Катя стояла на месте, вытирая слезы то ли от снежного вихря, то ли от радости. Радость была тревожна.
Врачом оказался мальчишка, видать вчерашний студент. За все время пребывания в экспедиции, возможно, это был первый случай использования его по прямому назначению. Потому был он страшно важен и многозначительно немногословен. Он тщательно мыл руки, словно испытывал терпение всех, тщательно вытирал их, сосредоточенно разглядывал инструменты в своем походном чемоданчике — он готовился квалифицированно оказать помощь столь романтично пострадавшему. Но увидев торчащее Сашкино ребро, беспомощно хлопал мальчишескими ресницами и сказал разочарованно и несколько с обидой даже:
— Операция нужна. Срочно. Везти надо.
— Представьте себе, мы тоже догадались, что везти надо! — мстительно съязвил Филька, раздраженный важничанием молодого специалиста.
Катя торопливо собиралась. Пилоты заглянули было в зимовье, но увидев, что там и без них повернуться негде, вернулись к вертолету. Врач ушел готовить лежанку для больного. Степан сидел на чурке около печки и молча пил чай, словно не имел к происходящему никакого отношения. Про него и вправду все забыли и суетились, собирая вещи, упаковывая их в рюкзак и чемодан.
Вернулся с носилками врач. Увидев рюкзак и чемодан, спросил:
— А это что, с ним отправляете? А куда я их дену?
— То есть как куда! — возмутилась Катя. — Я с ним полечу, а здесь все необходимое.
Парень замялся.
— Дело в том, что пилот не возьмет больше никого. Вертолет перегружен.
— Как это не возьмет! — в ужасе прошептала Катя. — Я его жена! Я должна быть с ним!
Филька подошел к врачу:
— Ей же нельзя здесь оставаться! Что она здесь делать будет?
Тот развел руками:
— Поговорите с пилотом, я-то что! Мне все равно! То есть я не против!
Катя кинулась вон.
— Послушайте, это мой муж! Я должна лететь с ним.
Пожилой, бородатый пилот посмотрел на нее, сплюнул окурок в снег:
— Отпадает! Я везу образцы. Даже вещей никаких не возьму!
— Но я же не могу здесь оставаться! Не могу! Я должна с ним! Я легкая! Пятьдесят килограмм!
Она села на снег и заревела громко и истерично.
Мужчины растерянно елозили перед ней на снегу, пытаясь поднять, усадить на лыжу. Но она вырывалась и кричала только: "Я должна! Я должна!"
Тот, что постарше, быстро направился к зимовью.
— Слушайте, парни, — сказал он, заглядывая внутрь и не заходя. — Мы все равно ее не возьмем, нельзя, заберите ее, она там ревет, а мы-то тут при чем! Начальник напихал породы под завязку — запас не больше девяносто килограмм, как раз на одного человека! Не можем!
Чуть ли не на руках Моня с Филькой затащили кричащую и отбивающуюся Катю в зимовье.