Чуть не грохнулся. Наступил в дыру, куда еще не лег кирпич. Не упал, но вывихнул лодыжку — очень больно. Постоял, попытался стряхнуть боль.
Все тело в шрамах от аварий последних пяти лет. Алан стал неуклюж. Бился головой о шкафы. Прищемлял руки автомобильными дверцами. Поскользнулся на обледенелой стоянке и потом месяцами ходил как деревянный. А когда-то был элегантен. Ему однажды сказали, что он элегантен, — много десятилетий прошло. Стояло лето, теплый ветер, Алан танцевал. Пожилая женщина, незнакомая, но слово застряло в голове, дарило утешение. Если некогда пожилая женщина сочла его элегантным — это что-то значит?
Он вспомнил Джо Триволи. В первый день, у первой двери тот велел сообщить жилице, что к ней пришли с визитом. Алан инстинктивно потянулся к звонку.
— Нет-нет, — сказал Триволи и постучал — поспешный и жизнерадостный музыкальный рифф. Обернулся к Алану. — Чужак звонит, друг стучит, — пояснил он. Дверь отворилась.
За сеткой стояла растерянная женщина. Лет пятидесяти, седая и всклокоченная, очки на медной цепочке. Алан глянул на Триволи — тот улыбался, будто столкнулся с любимой училкой из первого класса.
— Здравствуйте! Как ваши дела?
— Нормально. Вы кто? — сказала она.
— Мы представляем компанию «Фуллер Браш» из Ист-Хартфорда, штат Коннектикут. Вы слышали о «Фуллер Браш»?
Женщина развеселилась:
— Ну естественно. Но вас, ребята, я уже много лет не встречала. Всё бродите, а?
— Всё бродим, мэм. И я буду вам премного благодарен, если вы уделите нам буквально несколько секунд в такой прекрасный денек.
Триволи оглядел двор, деревья, голубое небо. Затем снова повернулся к двери и зашаркал ногами по коврику. Женщина машинально попятилась и шире открыла дверь. Она не приглашала Триволи и Алана в дом, но теперь пропускала — лишь потому, что Триволи вытер ноги. Будто на гипнотизера смотришь, на фокусника: Алан вдруг увидел, что в мире водятся люди, для которых прочие люди и вообще мир — всего-навсего объекты заклинаний.
Алан шел дальше по недоделанной дорожке. Приблизился к розовому дому, рассмотрел. Сотни раз видел такие на флоридских побережьях. Безликий, огромный; широкое плоское лицо уныло и упрямо взирало на море. Наверняка сотни три квартир.
Заглянул в окна — зрелище обнадеживало. Первый этаж нежилой, и будущие съемщики кое-где уже пометили территорию. Пиццерия «Уно», «Вольфганг Пак». Быть может, однажды здесь появятся люди — станут жевать, смеяться, изображать жизнь.
У него все получится. Он вспомнил свой серебристый велик — свой прототип. Красавец. Все серебристое и хромовое, даже трансмиссия, даже сиденье. Покажите мне творение прекраснее. Прототип так блестел, сверкал с таким вызовом — из космоса видно.
Алан привел Кит посмотреть на прототип.
— Это ты его собрал? — спросила она.
— Ну, его собрали для меня. Я помогал его сконструировать.
— Потрясающе, — сказала она. — И ты на нем можешь ездить?
— И не только я.
Она погладила прототип, попятилась, оглядела его целиком, оценила.
— Очень хорошо, пап.
Вернется в отель и напишет Кит письмо. Несколько дней назад она прислала великолепный трактат — шесть страниц аккуратным почерком, в основном проклинала мать, больше не желала с ней знаться. Теперь Алан в странном положении — вынужден защищать женщину, которая так часто и так бездумно пробивала в нем дыры, что ему еще повезло, если он хотя бы издали кажется целым. Кит обличала, выносила окончательный приговор — ее письмо документировало, оправдывало, прославляло финал ее отношений с матерью.
Так дело не пойдет. Нужно залатать дыру. Алан не желал быть отцом-одиночкой. И опасался — точнее, знал, — что, признав недостойной мать, Кит, используя те же инструменты оценки, сочтет непригодным и Алана. Всему есть предел. Надо поддержать Руби.
Алан и Кит переписывались годами. Первое письмо — когда Руби задержали за нетрезвое вождение. Алан хотел обрисовать дочери контекст. Хорошее письмо, пап, сказала она тогда. И с тех пор Алан записывал для нее свои мысли, по три-четыре страницы, и, как выясняется, не напрасно. Кит говорила, что во дни сомнений перечитывает эти письма. Они остужали ее злость, не раз уводили от края. Обычно она хотела расстаться с матерью, разорвать отношения. Они с Руби по-разному устроены, теперь это очевидно. Кит пошла в Алана флегматичностью — Руби назвала бы это буржуазностью, — но, так или иначе, дочь вымотали эти штопоры, она уставала от глубинной чистки, в которую Руби превращала каждый их разговор.