Стол накрыли прямо в предбаннике.
— Банные фанаты заклеймили бы нас позором! — сказал Вася. — Ты не фанат, случайно? — спросил он Сурена.
— Нет, я сочувствующий, — ответил тот.
— А ты? — Это Вася ко мне.
— Я присоединившаяся.
— Вот и славно, трам–пам–пам! — Вася обнял Нусю и спросил: — Ну кто первый?
Нуся деликатно предложила:
— Девочки!
Вася был слегка разочарован — он, вероятно, совсем по другим критериям делил наше общество на пары — но взял себя в руки:
— Ладно, девочки так девочки! Вперед!
Нуся, разумеется, сразу поставила меня к стенке:
— Ну, рассказывай!
— Не о чем… — сказала я.
Она разочарованно хлопнула себя по пышным голым бедрам.
— Да, ребята… — сказала только она.
На ее не менее пышной груди и под ней ясно читались весьма характерные темные пятна.
Потом пошли мальчики.
Мы слушали громкие шлепки веников, их вопли и забавлялись — взрослые, солидные мужчины, а бесятся, как дети. Почему–то мне было ужасно приятно, что Сурен такой… ну, вот такой.
Как бы мне хотелось съехать со всех катушек — как это бывало, когда мы проводили время наедине с Нуськой.
— Выпей–ка водочки.
Она словно услышала мои мысли. Я подумала как раз: а не снять ли напряжение испытанным народным средством?
Но это не очень помогло. Правда, и не помешало.
Через какое–то время Вася с Нусей плюнули на наши с Суреном заморочки и отправились париться вдвоем.
Сурен рассказывал мне о забавном случае в бане пионерлагеря, я хохотала и, глядя в задорные глаза моего собеседника, едва держалась, чтобы не сказать: «Слушай! Давай кончим валять дурака! Ну ладно, я… я — ущербная женщина, но ты ведь мужик, возьми ситуацию в свой руки!..»
Но — нет. Я все еще не могла ни проломить, ни перепрыгнуть китайскую стену фундаментального благородного воспитания, унизанную колючей проволокой стереотипов.
Следующий день прошел в том же духе. Мы погуляли по лесу, нажарили шашлыков. Намеченная рыбалка, правда, не состоялась по причине отсутствия удочек у рыболовов. Подурачились вдосталь. А к вечеру субботы Вася вызвал по своему мобильному телефону такси, и мы покинули место нашего буйного веселья — Васе утром улетать, а мне вечером на поезд.
На прощание Сурен спросил Васю:
— Когда там следующая забастовка в твоем Мадриде?
Вася расхохотался, и они обнялись, как закадычные друзья.
— У меня через три недели курс кончается, — сказал он. — К Новому году возвращаюсь. Соберемся?
Мы с Суреном еще немного поболтали на кухне и решили лечь спать — оба были слегка уставшими. Главным образом из–за почти бессонной ночи на даче.
Нуся с Васей уложили нас в крошечной комнатушке без дверей. Вторая — та, в которой разместились они — вообще не была комнатой, это был аппендикс кухни. Они поерзали на своей узкой скрипучей тахте, болтая шепотом о чем–то веселом, с трудом сдерживая смех, и ушли.
— Мы пошли в баню! — крикнула Нуся. — До утра не ждите.
— Спокойной ночи! — сказали мы.
— Ну уж дудки! — хохотнул Вася и хлопнул дверью.
Я слушала дыхание Сурена, а сама старалась дышать неслышно. Мы были на расстоянии вытянутой руки друг от друга: я на раскладушке, а он рядом на полу. Уйти на освободившийся топчан никто из нас не решился тем не менее.
Но заснуть я не могла и здесь, в доме Сурена. Я ворочалась почти без мыслей. Точнее, их было так много, что сосредоточиться на чем–нибудь было трудно.
Глянув в очередной раз на часы — без четверти два, — я пошла на кухню: после острых шашлыков и соусов я никак не могла утолить жажду.
Дверь в комнате Сурена была открыта, горел тусклый зеленый свет.
Я заглянула. Он лежал по пояс обнаженный, в наушниках, руки за головой, ноги раскинуты в стороны под тонким одеялом, и казался спящим. Темные впадины подмышек, темная шерсть на груди и запястьях, почерневшие подбородок и щеки.
Меня заворожило это зрелище. Вероятно, любая женщина — вне зависимости от ее осознанных предпочтений — так или иначе реагирует на брутальность.
Я вошла. Сурен не шевелился. Спит? Не спит?..
Я села на край дивана.
Он резко открыл глаза. Потом сорвал наушники и замер.
Я скинула халат и осталась в тонкой ночной сорочке.
Сурен отодвинулся к стенке и откинул край одеяла.
Я легла к нему лицом и закрыла глаза.
Я закрыла глаза.
Сомкнутые веки и мерный стук колес надежно огородили меня от окружающего мира, и я возвратилась в свой.
Не знаю, долго ли мы лежали неподвижно. Сурен шевельнулся первым. Я открыла глаза — его лицо было рядом.
— Ты пришла, — просто сказал он.
Это было как… как пробитая брешь. Словно рухнули все стены, заборы… или что у них есть еще там.
Это его «ты»… Вот что было нужно!
— Я пришла к тебе.
Мне показалось, что даже голос мой сделался другим… или говорить стало легче.
— Не верю. — Сурен мотнул головой, словно отгоняя наваждение.
— Что ты слушаешь? — спросила я.
Он выдернул штекер наушников, и в колонках зазвучал старый альбом Криса Ри.
— Мне нравится.
— Мне нравится, что тебе нравится, — улыбнулся он.
Мы все так же спокойно смотрели друг на друга, как будто провели в этой позе полжизни. Сурен запустил свои пальцы мне в волосы:
— Зачем ты стрижешь такие густые красивые волосы?
— Это не я, это парикмахеры.
Он засмеялся.
— Я хочу увидеть твою гриву.
— Прямо сейчас и начну отращивать.
Он снова засмеялся. Я тоже.
Его ладонь сползла мне на шею. Он гладил пальцами ключицы, подбородок. Расстегнул верхние пуговицы сорочки, и рука двинулась к груди.
Я, к собственному удивлению, поспешно выпросталась из сорочки.
Тут же обожгло прикосновение его обнаженного тела.
Он поцеловал меня. Как когда–то давно, на перроне в Москве. Только дольше. Гораздо… бесконечно дольше.
Мы устали от поцелуя.
Сурен лег рядом — запрокинув голову и прикрыв глаза.
Тогда я склонилась над ним.
Я всматривалась в его лицо. Это было самое красивое лицо на всем белом свете. «Самое–самое–пресамое в жизни!» — как говорила моя маленькая дочь, когда ей не хватало слов для выражения восторга.
Я не могла бы сказать, чего больше было в моих ощущениях — наслаждения или изумления. Одно через мгновение сменялось другим.
Это был катарсис. Неведомые мне доселе переживания вытесняли наносное, внушенное, неприсущее мне. Так ветром сметает пыль, волной — мусор. И этот ветер, эти волны длились и длились…
Тугой поток неистовой ласки врывался в глубь меня. Горячий, как солнце. Он растекался по венам и заполнял все мое существо — до кончиков пальцев.
Потом все повторилось. Потом снова.
Потом я с ужасом вспомнила про таблетки. Потом — про резинки… Я плюнула мысленно на все — мне было так хорошо, что я готова была заплатить за это любую цену.
В купе мы долго целовались, не стесняясь проходящих мимо пассажиров.
Потом поезд тронулся.
Я закрыла глаза.
Я уезжала от Сурена, чтобы вернуться к нему как можно скорее.
ГОЛОС АНГЕЛА
Моему сыну Жене
Он очень спешил. Подвела мелочь, издержки холостяцкой жизни: любимая рубашка, которая так идет ему, оказалась грязной. Пришлось стирать, потом сушить на вентиляторе и, естественно, гладить.
Не то чтобы он опаздывал, но его план прийти раньше всех и самому угадать: кто? — проваливался. А тут еще оказалось, что адрес остался на работе, в кармане халата. И вот он — уже одетый и в перчатках — набирает Боба, Вовку то есть.
— Да?.. — Прозвучавший голос вызвал в голове короткое замыкание: она уже там? а она ли это? если это она — то он готов…
— Алло, говорите.
— Добрый вечер.
— Добрый…
Это не голос… это… это…
— Пригласите, пожалуйста, Владимира… Викторовича.
— Вы, вероятно, ошиблись.