В уютных комнатах особняка, где все — каждая мелочь, каждая драгоценная безделушка — говорило о склонности его почтенных хозяев к спокойной, благопристойной жизни, водворились страшные коммунары — «враги религии, нравственности и порядка», как со злобой и ненавистью называли их сторонники Тьера.
Один из коммунаров, двадцатилетний Лусто, был столяром. Другой, Габуш, — четырьмя-пятью годами старше, — переплетчиком. Оба оказались скромными, добродушными парнями.
Улица была оцеплена версальцами. Опьяненные кровью, победители обшаривали каждый дом, каждый подвал и чердак, беспощадно расправляясь не только с коммунарами, но и со всеми, подозреваемыми в сочувствии к ним. Это были дни, вошедшие в героическую историю Парижской коммуны под названием «кровавой недели».
Версальские газеты, захлебываясь от бешенства, писали в эти дни, что на коммунаров надо устроить охоту, как на диких зверей. «Ни один из злодеев, в руках которых в течение двух месяцев находился Париж, не будет рассматриваться, как политический преступник: с ними поступят как с разбойниками, каковыми они и являются, как с самыми ужасными чудовищами…»
В одной только тюрьме Ла-Рокет и за один только день было расстреляно без суда около двух тысяч арестованных. Такие же массовые убийства совершались в Политехнической школе, в казарме Дюплеи, на Северном и Восточном вокзалах, в Ботаническом саду. В сквере Сен-Жак из свежевзрытой земли торчали головы, руки, ноги казненных. Воды Сены под аркой Тюильрийского моста окрасила длинная кровавая полоса.
Бестрепетно и гордо, являя примеры величайшего мужества, умирали коммунары. Женщины и дети кидались к арестованным мужьям и отцам, кричали: «Расстреливайте и нас!..»
«В Париже воцарился «порядок», — говорится в книге, уже упоминавшейся в моем повествовании. — Повсюду развалины, трупы, зловещий треск залпов… На всех больших дорогах стояли на биваках солдаты; некоторые, отупевшие от усталости и резни, спали на тротуарах, другие варили себе суп, распевая песни…
У всех окон развевались трехцветные знамена, вывешенные из трусости, чтобы уберечься от обысков… У порогов домов сидели жены рабочих; подперев рукой голову, они глядели вперед неподвижным взглядом, ожидая сына или мужа, которым уже не суждено было возвратиться…»
«Разбойники» и «чудовища» Лусто и Габуш томились в своем вынужденном плену. С величайшей охотой брались они за любую работу по дому. Лусто целыми днями пропадал на чердаке — ремонтировал сваленную там старую, отжившую свой век мебель. Медная посуда, которая была гордостью Жанны, хозяйничавшей вместе с Жозефом в опрятной кухне, теперь, стараниями Габуша, могла поспорить ослепительным блеском с жарким майским солнцем.
Прошло два-три дня, и госпожа Синьяк не могла не обратить внимания на необыкновенную рассеянность и нервозность Жанны, чаще всего проявлявшиеся в присутствии Габуша. Все валилось из рук девушки, а ее кокетливые чепцы приобрели с помощью крахмала белизну и твердость фарфора.
Непонятней же всего было то, что старый добряк Жозеф, убежденный поборник порядка и покоя, проявивший в ту памятную ночь не слишком большое мужество, сдружился с бунтарями-коммунарами. Каждый вечер он зазывал их в свою комнату, запирал дверь, наглухо завешивал окно и в каком-то странном оцепенении слушал рассказы о героях коммуны. О безумной отваге генерала Домбровского, бесстрашно разгуливавшего на валу, близ ворот Мюэтт, под пулями версальцев, словно поддразнивая врагов, и потом смертельно раненном на улице Мира. О знатной и богатой красавице-русской, назвавшейся Дмитриевой, вставшей под этим именем в ряды коммунаров. О любимице детей учительнице Луизе Мишель, организовавшей походный госпиталь. О детях, проявивших удивительную храбрость и стойкость при защите ворот Мальо. О совсем молодом пареньке, мужественно перенесшем ампутацию правой руки и воскликнувшем, поднимая левую: «У меня осталась эта для службы коммуне!» О старом коммунаре Делеклюзе, в одиночку поднявшемся на баррикаду на площади Шато-д’О, чтобы умереть на боевом посту…
— На одной из баррикад предместья Тампль, — рассказывал Габуш, — самым неутомимым стрелком был мальчик лет десяти. Баррикаду захватили версальцы, всех ее защитников поставили к стене… Мальчик попросил у офицера три минуты отсрочки: в доме напротив живет его мать — он отнесет ей серебряные часы, единственную свою драгоценность. Офицер отпустил его: — «Струсил щенок!..» И вдруг: «Вот и я!» Через три минуты мальчик подбежал к стене, прислонился к ней рядом с трупами своих расстрелянных товарищей…