Мальчик видел вихрь народной ненависти и отчаяния, пронесшийся по парку, по дому, вихрь, раздувший пожар.
Он стоял и смотрел на пожар. Он знал: в темноте под деревьями стояли отец, мать, знакомые мужики и бабы из родной деревни. Он видел брата Степана, одиноко стоявшего на клумбе. И все они казались ему какими-то новыми, словно и вовсе незнакомыми.
Потом, прячась за кустами сирени, он подобрался ближе к дому. Присев на корточки, он разглядывал при свете пожара черепки тонкой фарфоровой посуды с пестрым узором цветов, граненые стекляшки от разбитой люстры. Перед ним лежал в изломанной золотой раме прорванный портрет лысого военного с пышными бачками на круглом курносом лице. И вдруг мальчик увидел книгу. А вот другая, вот еще и еще, красивые книги, в разноцветных кожаных переплетах… Он боязливо поднял ту, что была ближе к нему, и, раскрыв ее на первой странице, ошеломленно уставился на единственную в книге картинку.
На ней был изображен человек в лохмотьях, наступивший босой ногой на раздувшееся брюхо мертвого чудовища. Человек стоял, запрокинув косматую голову, опираясь на топор с длинным топорищем.
Мальчик сунул книгу под рубаху, зажал в кулаке граненую стекляшку и пустился бежать. Он бежал домой темными полями, плача от усталости и страха. Ему казалось, что за ним кто-то гонится большими бесшумными прыжками. Быть может, то был козлоногий бес с клумбы, которого ударом палки свалил брат Степан…
Мальчик споткнулся и упал в холодную от обильной росы траву. Он выронил стекляшку, но искать ее не стал. Он лежал, не смея пошевелиться, и широко раскрытыми глазами смотрел в ту сторону, где полнеба охватило зарево пожара. Оно было живым, оно шевелилось, то затухая и спадая, то снова взмывая вверх, как раздуваемое ветром красное полотнище.
Днем в притихшую, словно обезлюдевшую деревню въехал карательный отряд…
2
Изредка Гриша тайком пробирался на сеновал — под крышу, в самый дальний угол. Разгребал сено, доставал книгу, завернутую в чистую тряпицу, ту самую, что подобрал возле барского дома.
Подолгу сидел он на сеновале, перелистывая страницы, разглядывая непонятные буквы. Книга была для него немой — он не мог услышать ее голос. Но почему-то он думал, что это — особенная книга. Если бы она вдруг заговорила, он узнал бы очень нужное. Наверно, он думал так потому, что в книге был рисунок. Каждый раз, когда Гриша смотрел на него, он вспоминал брата Степана, стоявшего с палкой в руках на клумбе в отблесках пожара. Ему казалось, что человек на рисунке даже похож на Степана — такой же худой, косматый, с тяжелыми кулаками землероба. А чудовище, убитое им, похоже на змия, которого проткнул копьем, сидя на белом коне, святой Егорий — в церкви, на иконе. Егорий — смелый, добрый. И этот мужик с топором тоже, видать, добрый. А змий — злой. И казаки, будь они прокляты, злые!
Сердце мальчика болело от горя. Он вспоминал карателей, налетевших сворой разъяренных псов на деревню, плач, крики… Вспоминал брата Степана с закрученными за спину руками, ослепшего от крови, залившей лицо…
Дрожащими руками мальчик перелистывал книгу. Как хотелось прочитать ее!
Однажды рано-рано утром он завернул книгу в тряпицу, сунул под рубаху, туго затянул веревочный поясок и вышел из деревни.
У ног его вертелся похожий на коротконогую лису рыжий пес. Вдвоем они долго шли желтым жнивьем под осенним небом, в котором печально и кротко невидимые журавли прощались с родными полями и рощами.
Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Гриша со своим четвероногим спутником пришел в большое село на берегу широкой реки.
Мальчик подошел к чистой, крытой тесом избе — в ней помещалась школа — и робко постучал в выходившее на зады окно, завешенное кружевной занавеской.
3
В маленькой, со вчерашнего дня нетопленной комнате сидела за простым, ничем не покрытым столом старая женщина в теплом платке, накинутом на плечи. Подперев рукой седую голову, она перечитывала только что написанное ею письмо.
Керосиновая лампа с закоптелым стеклом освещала голые бревенчатые стены, узкую железную кровать без подушек и постельного белья. Возле холодной печки стояли старый, потертый чемодан и корзина, неумело перевязанная веревкой. И все в этой комнате говорило о том, что человек, живший в ней, старавшийся сделать ее поуютней, теперь уезжает навсегда.
В окно, наполовину завешенное вместо обычных кружевных занавесок газетой, смотрела морозная ночь.