II. Красный камень
Как же тяжело подниматься с мятой кровати после трёх часов беспокойного, неглубокого сна и слипающимися глазами тупо смотреть в окно, пытаясь вспомнить, что же было вчера. В памяти куски фраз перемешались и вспоминаются с огромнейшим трудом; ты не помнишь, как и что расставить, ведь это словно фрагмент чужой истории, которую ты никогда не читал, но должен вспомнить порядок её событий. Замок спал. Город представлял собой мрачное зрелище, окрашенный в бордово-синие предрассветные цвета неба. Дома выглядели абсолютно одинаковыми и серыми, а улицы были пусты - только ветер исследовал переулки, завывая и одиноко свистя. Как только я распахнула небольшое оконце в своей тёмной и тесной комнате, бешеный порыв холодного воздуха ворвался в помещение, и я промёрзла до костей. Только потом я вспомнила, что забыла одеться. И вместо того, чтобы поискать что-нибудь поприличнее своих старых, видавших виды джинсов и худых кед, я уселась на кровати и, обхватив голову руками, погрузилась в своеобразное небытие. Теперь ветер выл и в голове, ища там хоть какие-нибудь задатки мыслей или воспоминаний. Но там была только одна фраза, слабо звучавшая голосом Онирэна. Мама мертва; сегодня похороны. Я стучала зубами и ощущала себя растворившимся в небе облаком дыма, которое растаяло в считанные мгновения и чья размеренная жизнь моментально оборвалась. Откопав в кармане куртки, свисавшей со стула, пакет с орехами, я принялась жевать их, несмотря на приступы тошноты. Чтобы в животе не урчало, чтобы как-то себя занять. Хлюпая носом, я продолжала медленно пережёвывать пищу, уставившись в одну точку. Голые ноги оледенели от жуткого холода, который шёл от окна. Я уже не чувствовала спины, потому что ветер из окна прежде всего устремлялся на неё, потом медленно разливался по полу и заполнял комнату. Небесный купол в преддверии рассвета затянулся оранжевой пеленой, я могла уже смутно различать очертания вещей, древнего шкафа-полуразвалюхи в углу и кривых картинок на стене, которые я рисовала в раннем детстве. Всё это перестало быть знакомым и расплылось в глазах, словно это было где-то вдалеке и не со мной. В голове был только ветер и шипение в ушах. Я полчаса сидела, дрожа мелкой дрожью и отбивая зубами невероятные ритмы, пока моё сознание собирало в кучку то, что я знала. Мне нужно было успокоиться. Мне нужно было развеяться и не думать ни о чём. Я не могла спокойно переварить то, что сказал Онирэн. Я стояла перед тумбочкой с зеркалом и ведром с водой, протирала глаза и, уперев руки в края тумбы, смотрела на своё больное, с распухшим лицом, отражение каждые три минуты, не отводя взгляда. Кашляла, моргала и принималась умывать руки и лицо. Кусок травяного мыла с острым запахом выскальзывал из рук. Наконец... что-то во мне пробудилось. Мама. С венком из благоухающих розовых цветов на голове, она бежала по полю, смеясь и делая вид, что не может догнать меня. Я, улыбаясь, бежала в сторону леса и оборачивалась, чтобы убедиться, что мама рядом, но по-прежнему не может дотянуться до меня рукой. - Стой, милая! Я так быстро не могу! - кричала мама со смехом в её нежном, заливистом, таком звонком голосе. - Сдаёшься? - радостно откликнулась я, наконец остановившись и пытаясь скрыть, что я устала перебирать маленькими пухлыми, неуклюжими пока ещё ногами, несясь сломя голову по высокой серебряно-синей траве. - Сдаюсь, - уверенно сказала мама и жестом показала мне идти к ней. Я с восторгом и гордостью подошла к маме, прижалась к её груди и обняла маму за необъятные плечи - мои руки были малы, чтобы обнять маму по-настоящему. От мамы пахло ромашками и ягодными пирожными. Её огненные красные волосы изящно ниспадали на острые плечи, а на ней было бежевое летнее платье, которое очень ей шло. Она обнимала меня в ответ тонкими бледными руками, а я дышала прерывисто и боялась выдать своё волнение, находясь под такой надёжной защитой в объятиях родной матери. Она была для меня крепостью, спасением от всех проблем, она была для меня такой сильной и непостижимо красивой и грациозной женщиной, что каждый раз у меня перехватывало дыхание, как только я видела её. Каждый раз как в первый раз - я осторожно подбирала слова, с уважением глядя на неё в упор и каждый раз подмечая аквамариновую чистоту её больших глаз. И только потом, когда она заговаривала в ответ, я могла осознать, что общаюсь не просто с самой прекрасной девушкой (она действительно была похожа на юную девушку) в королевской семье, а со своей мамой. Разве могло быть такое неуклюжее, громоздкое и абсолютно бесхарактерное с мутными маленькими глазами и вечно удивлённым лицом существо быть дочкой самой Ауроры? Я до сих пор не знала, как такое получилось. Я - ошибка природы. Но даже такую, странноватую, капризную, без хороших манер и не отличающуюся от обычных детей решительно ничем, меня любили здесь. Особенно мама. И она была для меня чуть ли не божеством. И в то же время она была моим единственным лучшим другом. Единственная, кто говорил: «У тебя получится». А остальные просто снисходительно улыбались. Но она верила по-настоящему. С ней я даже чувствовала себя какой-то особенной, будто бы мама любит меня больше остальных... Да, так и было. Она любила меня больше всех. Она любила Эндес, любила людей в нём - отдавая всё сердце этой бескорыстной любви. Но меня она... она любила горячо, как самого надёжного друга. Она как будто бы знала, что на меня можно положиться. Я действительно была особенной рядом с ней. ...От неё пахло уверенностью. Она надела мне на голову свой венок, который был сплетён её искусными пальцами из самых красивых цветков ромашек и розовых лилий, но сваливался с моей головы. Я с благоговением приняла его у мамы, надевая венок так, чтобы он крепко держался на лохматой макушке, и благодарно, как преданный хозяину щенок, уставилась в глаза очаровательной Ауроре. Этот момент был для меня будто коронация, будто посвящение в кого-то. Венок Ауроры, надетый тебе на голову её руками, означает то, что для неё ты - особенный. Я и была особенной. Была. ...Я медленно приходила в себя, и в сердце постепенно усиливалась тупая боль, и в носу отчаянно кололо, а на глаза наплывали слёзы и скатывались по бледным холодным щекам. Я уже не могла дышать ровно, глядя на своё отражение, и в голове была только мама, мама, мама. ...Я видела, как люди плакали, я очень часто это видела. Я считала, что каждый цвет обозначает определённое чувство. Когда тебе больно - в глазах всё становится красным, когда ты ушиб коленку, то ушибленное место покрывается кровавыми капельками багрового цвета. Кровь означает боль. Я видела много боли, страдания нищих на улице, я видела, как мама плакала на похоронах короля, как Эндес был погружён в траур, и видела коронацию Онирэна. Я видела, как в лице Рэна отражалась боль даже спустя несколько месяцев после смерти его отца. Рэн должен был нести тяжкое бремя, и это было ему не по силам, но он справлялся, заставляя себя и мучая, не спал сутками. Его глаза были красными. Его костяшки были красными, а лицо - бледным. Белый означал для меня отсутствие эмоций. Он был в смятении. Я понимала это по оттенкам одежды, которые он носил, по цвету его лица. Я видела боль каждого, глядя на цвет. Я слышала боль каждого в голосе. Я чутко прислушивалась к каждому звуку, к каждой ноте, я различала цвета с невероятной точностью. Я знала всё, что происходит в этом мире. Но лет с девяти мой дар пропал, и я предпочла радоваться жизни, несмотря ни на что, просто решив, что жизнь не стоит того, чтобы обращать внимание на боль. В девять лет... что же было в девять лет?.. Не так важно. Хотя... в девять лет... Я вообразила себе, что раз Аурора любит меня больше всех, значит, что я лучше остальных. А потом меня отдали в эндесийскую гимназию для одарённых детей - Онирэн считал, что посмотреть на других детей будет полезно. Я и посмотрела. Они все были одинаковыми. Как я. Почему Аурора не любила их так же сильно? Потому что они не были её родными детьми, вот и всё. Мой дар - это чепуха, смеялся Рэбер. Я убедилась в этом. Эндес - вечно счастливый мир, утверждал Онирэн. Несмотря на все невзгоды, жители переживут это всё. И снова Эндес будет великим миром. Вечно счастливым. Значит, никакой боли нет. Мне всё это кажется