— А для меня загадка, как ты собираешь все сплетни, — парировала Лейла, оттирая Аню подальше от двери. И Сафира, пользуясь моментом, сбежала.
— Ну знаешь, хочешь жить — умей вертеться, — пожала плечами Аня. — А хочешь жить хорошо — вертись в три раза быстрее.
— Во-во, я смотрю, ты и вертишься. Волчком на каждом члене.
— Далеко не на каждом. А ты, смотрю, таки пообтесалась тут. Обнаглела даже.
— О чем болтаем, девочки? — накаляющийся конфликт остановила подошедшая Арина. — Вы же не сплетничаете тут? А то сплетни добавляют морщин.
— Ну что ты, — Лейла улыбнулась своей бывшей односельчанке так, что это больше походило на угрожающий оскал. — Нет, конечно. Так и помрем, серьезными и гладкими.
Триединая империя, Джалан
Район Фирих, летний императорский дворец
Император Тагир проснулся среди ночи — мокрый от холодного пота. С чудовищной головной болью. Он в деталях помнил приснившийся ему сон, где отчетливо видел пышную похоронную процессию — такую устраивают только для усопших монархов. Пасмурный город в трауре. Перекрытый проспект. И длинный, бесконечный кортеж, сопровождающий колесницу с лакированным черным гробом.
Он видел себя — в этом черном гробу. Свое посеревшее, осунувшееся лицо. Выбеленные сединой волосы. Навсегда закрывшиеся глаза. Видел, как сыплются на гроб цветы и клочковатая стылая земля.
Видел Джеремиана. Стоящего посреди главного храма всех пресветлых богов, окруженного раззолоченной толпой придворных. Патриарха Кима, который водружал на его голову тяжелую, усыпанную драгоценными камнями корону. И он видел, как за спиной принца загорается герб Триединой империи — превращаясь в кроваво-красную руну. А затем — как преображается лицо Джеремиана, меняет черты, и под золотой короной оказывается хищная черная морда, капающая слюной с оскаленных клыков.
Тагир вздрогнул, тяжело спустился с кровати и пошел в ванную умыться. Такие сны следует смывать ледяной водой.
Ночевавший в спальне дежурный камердинер не мешал, не задавал лишних вопросов. Он знал, что императора часто мучают кошмары. Поэтому привычно отдал распоряжение заварить чай и, повинуясь монаршему жесту, открыл примыкающий к спальне малый рабочий кабинет. Его величество сядет писать.
Тагир всегда так делал. И на этот раз не изменил своей традиции. Засунув руки в карманы бархатного халата, проследовал в кабинет, долго смотрел на стеллаж с книгами, достал тяжеленный фолиант — свод законов империи — и только после этого уселся за стол.
Чай был подан дважды, прежде чем император закончил изучать книгу, сделал запись в дневнике, убрал его в сейф, а оттуда достал сложенную вчетверо бумагу. Расправил ее, перечитал и потянулся за пером. Монарх заверял документы только специально изготовленным артефактом, подтверждающим подлинность, добровольность и правоспособность императорской подписи.
— И ведь твоя правда, козел ты старый. Помилование не равно оправданию, — обратился Тагир неизвестно к кому, и на бумагу тяжело опустилась большая императорская печать.
Триединая империя, Джалан
Район Фирих, департамент правоохраны и судейства, городская тюрьма
Виктор вздрогнул от лязга замка. Чувство времени изменило ему. Там, где нет солнечного света и возможности понять, день на дворе или ночь — не мудрено сбиться со счета часов и минут. Впрочем, какое это теперь имеет значение?
Мрачный охранник открыл дверь и отодвинулся от прохода, не говоря ни слова. Только всем своим видом показывая, что заключенный должен выйти. Виктор не стал его задерживать. Лишние минуты ничего не изменят. Единственное, с чем он немного замешкался, это теплый свитер, который в последний момент было решено снять. Незачем появляться на эшафоте в этом тряпье.
«И все-таки бардак!» — проснувшийся прокурорский дух решил напоследок побурчать, отметив, что охранник топает следом, даже не удосужившись надеть на заключенного наручники. — «Выводить смертника с таким халатным конвоем?»
Резкий свет из открытой двери в коридор ослепил, заставил зажмуриться; сильно закружилась голова, и Виктор не сразу понял, что ему только что сказали. А затем и вовсе растерялся, когда внезапно его со всей силы сжали медвежьи объятья.
— Полегче, ты, слон! — раздался знакомый женский голос. Чей? Виктор никак не мог понять, кто это говорит. — Раздавишь мне ребенка, нового сам будешь делать! Вот ведь неразлучные. Дай я хоть сама обниму.