27 июня 1969.
В "Истории" Марцеллина о гуннах сказано: "Все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь чудовищным и страшным видом, что можно принять их за двуногих зверей или уподобить сваям, которые грубо вытесываются при постройке мостов".
В архаическом искусстве вообще, при безразличии к индивидуальным чертам, отчетливее видны родовые, этнические, возрастные признаки. Как в иконописи, вдруг обнаружилось, грудные дети представлены вернее и правдивее Рафаэлей, подменявших Младенца трехгодовалым купидоном. Как в русских матрешках точнее Репина воссоздан собственно русский тип лица. И чем больше встречаю в жизни иноплеменников - готических немцев, ассироподобных армян, - тем виднее истинность древних искусств, понимавших природу как род и корень. В свете свай Марцеллина, на которые походили гунны, становится очевиднее и какое-нибудь Идолище Поганое, списанное с живого татарина. Татары в оценке средневековой Европы (Альберик, XIII в.) выглядят так же, как Идолище в глазах былинного богатыря ("Голова у него - что люто лохалище" и т.п.):
"Голова у них большая, шея короткая, весьма широкая грудь, большие руки, маленькие ноги, и сила у них удивительная. У них нет веры, они ничего не боятся, ни во что не верят, ничему не поклоняются".
Глядя на поезд: так вон оно, оказывается, что значил Змей Горыныч! Когда он весь в огнях извивается по холмам.
Искусство одержимо таким чувством реального, какое и не снилось людям практической жизни. Для них - для всех нас в дневном свете - отдаленного прошлого не существует. Мы знаем отвлеченно, что были когда-то готы и гунны, но в сущности в это не верим. Искусство - верит.
...Меня временно поставили ночным сторожем. Лучше работу трудно придумать. Стерегу железо, которое никто не берет. По каменной эстакаде скачут большие лягушки и при виде меня немедленно обращаются в камень. Лопают больших черных жуков и далеко упрыгивают друг от друга, как не заплутаются?..
Мне вспомнилась мышь на одиннадцатом лагпункте. Она сидела на подоконнике, когда я вошел ночью в пустую курилку и включил свет, и заметалась, не помня, как слезть оттуда, и, хоть я не двигался, побежала в ужасе прочь по горячей батарее, обжигая лапы, пока не сверзилась кое-как в свою нору.
- А всего хужее, что ничего не скушаешь. Если б мясокомбинат или кондитерская. А то - одни железяки!
- Ремонтируй эти машины - они не пожалуются.
- Бревнотаска.
- В шахте у человека развивается характер мечтательный.
- Мужик лаял на трактор.
- А контейнеры волнистые - как на сопках Маньчжурии.
- Сорвал нарезку на сердце.
Мужики говорят о моторах - сколько тонн, лошадиных сил. С той же серьеностью они обсуждали когда-то, во сколько пудов была палица богатырская или меч-кладенец.
- Радиационные установки такие. Посылают волну. А оттуда возвращается уже сфотографи-рованная. И все объекты у них уже налицо.
- Работа на открытом объекте.
- Работал баландёром.
- Работала по легкой атлётике.
- Работала в вакантной для меня должности поваром.
- Пока меня не благоустроют на работу.
- Нет, ты пойми! Работает без каких-либо физических усилий!
(Чудодейство машины)
- А это - металл! притом холодный металл! и он - вращается!..
(С вытаращенными глазами - по поводу машинного холода)
Саркастически - о машине:
- Она визжит, как поросенок...
- Не каждая баба такая капризная...
- В двадцатом веке все механизировано. Только спариваются вручную.
- Нервотрепалка.
(Нервотрепка)
- Дуборезка.
(Морг)
- Электроуничтожалка.
(Фантазия)
- Ты читаешь журналы, читаешь газеты, читаешь все, что для человека предоставлено. Скажи, что такое наука? Наука - це дизеля, це компрессора, це трактора. Це книга и все такое.
- Почему я должен слушать ученого? Он такой же - как я!
- Он - ученый человек. Но - хороший.
(Трудно ученому быть одновременно хорошим!)
О Пугачеве один мужик сказал с восхищением:
- Темный человек парализовал грамотных!
...Для рассеяния читал Стивенсона. Любопытные случаются вещи: то, о чем много думаешь, вдруг приходит само. Так уже бывало - с Пушкиным. Ничего нет, а нужные справки, цитаты сами являются, откуда не ждешь. С потолка. Так и сейчас. Я где-то слышал, что у Стивенсона есть "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда", и, услышав одно название, стал к нему ревновать и рваться душой: само название, казалось, что-то обещает, какая-то в нем слышалась тайна. Спустя месяцы, узнаю - у какого-то мальчика здесь имеется пятитомник. А я и не знал, что издали. Спрашиваю про Джекила - такого, отвечают, нет. Ну я и мечтать перестал. И вот открываю очередной том и глазам не верю: "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда!" (умеют эти англичане звуки подбирать - мурашки по коже). История и впрямь замеча-тельная. Правда, я почему-то на большее рассчитывал. Но и на том спасибо. И в ней нашлась страница, давно уже меня поджидавшая, с тем чтобы узаконить одну догадку.
"...С каждым днем обе стороны моей духовной сущности - нравственная и интеллектуальная - все больше приближали меня к открытию истины, частичное овладение которой обрекло меня на столь ужасную гибель; я понял, что человек на самом деле не един, но двоичен. Я говорю "двоичен" потому, что мне не дано было узнать больше. Но другие пойдут моим путем, превзой-дут меня в тех же изысканиях, и я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человек окажется всего лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов".
Как все, однако, ложится в цвет.
8 августа 1969.
Произведение искусства ничему не учит - оно учит всему. Произведение не в пользу ни того, ни другого, ни третьего. Ни даже в пользу себя. Оно обратимо в своей полезности, в своем воздействии на сердца. Чему служит "Демон" Лермонтова - атеизму или мистицизму? Сперва тому, потом этому.
Распогодило, но вечерами прохладно и закатами похоже на Север. Откуда берется такой напор - на стыке, за всклокоченностью облаков, образуется запруда, позволяющая судить о реальности, - рассуждать-то не составляет труда, но как представить, вообразить, если свыше слов, ощуще-ний, а только на их языке изъясняется чувство реального? Потолок мог бы треснуть под давлением этого света и солнце померкнуть от тех лучей.
...Я пью здесь удивительный квас - холодную воду, настоенную на листиках вишни. Она оставляет во рту почти тот же привкус, что вишневые ягоды. Приятно, что всюду - в листьях, в траве - одни и те же соки. И все это в чистейшей кадушке, которая грезит деревней.
Иногда балуюсь грибами - собирать их по зоне находятся охотники. - На воле такими бы давно отравились! - сказал недавно один грибник. Опытный. Прежде чем жарить, отваривает поганки во многих водах. И получается съедобно.
- А у чеснока какая тенденция? - зимой улезает в землю. Весной выйдешь - море на огороде!
Угостили медом. Какой у него витиеватый вкус и сколько вложено в эту зернистость, в сверкающую плотную вязкость всякого ума и таланта из полосатых пчелиных пузичек, из цветов и воздуха! Мед для нашего рта все равно что благоуханное лето, лес в красках и пение пташек. Все напичкано сюда и все сгустилось в один элексир жизни.
В древнеегипетской повести о двух братьях есть такая хорошая фраза - о башне, которую построил герой собственными руками:
"Она была полна всяких хороших вещей, которые он сделал, чтобы дом был наполнен".
Глядя на леса, понимаешь, что в мире раскинуто громадное царство добра. Оно не там и не потом, а вот тут. Как град Китеж. Только его не видно, вернее - видны его вершинки, утоплен-ные в глубине купола. Когда жена сказала мужу о беглом: - Если ты его выдашь, я тебя брошу! - мы поняли, что добро велико и правит нами невидимо, одетое в мантию зла ради сохранения тайны.
- Я бы таких до конца жизни посылал в санаторий. Чтобы они только кушали и увлекались.