Представление о связи голоса и личности поддерживается и сегодня, когда графический рисунок, производимый звуковой дорожкой записанного голоса, пытаются определить как его индивидуальный след. Какое-то время этот след анализировали на используемость в криминалистике подобно отпечатку пальцев. Однако юристы не признали его как очевидное доказательство, как недопустима в качестве улики и запись голоса. Эта запись не является выражением неповторимой индивидуальности, а облегчает симуляцию и подмену, особенно в век электрических приборов и предлагаемых ими манипуляций. В глазах юристов голос должен был закреплен конкретным, представшим перед судом телом, воплощенной сущностью.
Однако голос, рожденный внутри, связанный со скрытой сущностью, покидая тело, реализуется в пространстве и становится феноменом среды, которая делает голос слышимым, но меняет его звучание, усиливая или глуша. Голос всегда обращается к другому, становясь проводником интерсубъективности – как атмосфера, как воздух, – и сам есть явление среды. То есть, с одной стороны, он неповторим и индивидуален, с другой – зависим от отражений. Не случайно он был кодирован в античной мифологии женскими фигурами. Нарцисс был зачарован своим отражением как немой картиной, нимфа Эхо – отражением своего бестелесного голоса. Это разделение обычно трактуется как невозможность родить свое слово, как подчиненность Женского родящему смысл Мужскому. Гипнотическое звучание, отданное женскому органу, было связано с магической силой, непреодолимым соблазном и – гибелью. Наверное, поэтому самый знаменитый, но не опасный певец Античности – мужчина. Сирена стала в Средневековье Лорелеей или русалкой, чей притягательный голос нес гибель очарованным странникам. Одновременно выразительность женского более высокого голоса способствовала тому, что актрисы в конце концов появились на сцене театра, бывшего долго сферой мужчин.
Неотделимость голоса, медиума телесности, от среды, то есть иного медиа, стоит в начале его легкого перевода в другие – опосредованные – явления. Он передается не только органом, производящим звук, но и переводится в жест, мимику, письменный знак. Первые приближения к голосу были предприняты в рамках физиогномики, то есть при опоре на видимые телесные манифестации, а голос и жест рассматривались как аналоги. «Какую ноту голосом не возьму, ту рукой покажу», – говаривал русский комик Живокини, по театральным преданиям[14]. Так же легко голос переводился в огонь факела, используемого до появления телеграфа, электрический сигнал, бит или метафорические определения. Если пройти каталоги библиотек, можно скорее обнаружить, что слово «голос» используется в большинстве названий переносно – как голос минувшего, крови, совести, души, как глас народа и справедливости.
Человеческое/божественное, индивидуальное/нормативное
Поскольку сила воздействия голоса была велика, то часто ее отсылали к феноменам неземным, магическим, сакральным. Звук стал атрибутом бога, являющегося в виде бури, грома, говорящего горящего куста: «Он рассматривался как нечто священное и находился в ведении жрецов ‹…› таким образом было рождено понимание звука как феномена в себе, отличного и независимого от жизни. И от этого произошла музыка, фантастический мир, наложенный на реальный», – замечал музыкант-футурист Луиджи Руссоло[15]. Мысль о том, что звуки божественны, разделял и Ницше, возрождая представление о дионисийской, физиологически действующей силе голоса или музыки. Речи должна была быть возвращена чувственность, неверно выбранный ритм может уничтожить ее смысл[16].
Голос воспринимается внутри этого понимания не как неповторимая индивидуальная отметка личности, но как медиум для передачи нормативных истин и божественного послания. Античность сделала голос признаком харизматической личности и авторитета. Школа акусматиков заставляла учеников сосредоточенно внимать голосу учителя, скрытого за завесой, не отвлекаясь мешающей визуальностью. Поэтому Теодор Адорно считал, что слух является более архаичным чувством, определяющим доиндустриальное общество, где соборность создается на основе акта слушания – послушания – голосу и связана с бессознательным, в отличие от изображения, апеллирующего к аналитическому восприятию[17].
14
15
16
В «По ту сторону добра и зла» Ницше вспоминает о том, что раньше читали вслух: «Как мало внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта, что именно наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он читает не для уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик. Античный человек, если он читал – это случалось довольно редко, – то читал себе вслух, и притом громким голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким голосом – это значит со всеми повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями темпа, которыми наслаждалась античная публика. Тогда законы письменного стиля были те же, что и законы стиля ораторского; законы же последнего зависели частично от изумительного развития, от утонченных потребностей уха и гортани, частично от силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период есть прежде всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним духом» (перевод Н. Полилова) (
17