Карла пошла в направлении Мальтезерштрассе, пока ей не попалось такси: муж не разрешал ей водить машину. Из-за антидепрессантов, которые ей были прописаны. Она их, правда, не принимала и каждый вечер спускала таблетки в унитаз. В клинике от лекарств нельзя было так просто отделаться. Сестра мало того что стояла над душой, а еще и заставляла открыть рот, проверяя, действительно ли больная проглотила таблетки. Но дома Карла бросила их принимать. Она знала, что никакой депрессии у нее нет. Постнатальная депрессия – какая чушь! Единственное, от чего она страдала, была уверенность, что у нее пропала дочка, и это чувство ее убивало. Полиция ей тоже не поможет, в этом она уже убедилась. Что же теперь делать?
Водитель остановил машину перед виллой на улице Им-Доль. Карла сидела и смотрела на здание, при виде которого у нее больше не было чувства: вот я и дома. Она подумала: хорошо бы, водитель нажал на газ и поехал дальше, забыв о пассажире на заднем сиденье.
– Енто будет, дама, ровнехонько шестнадцать марок и пеесят пфеннигов, – сказал водитель на простецком берлинском диалекте.
– Давайте еще немного покатаемся. Просто сделаем круг, – сказала Карла.
Шофер расхохотался. Не принял ее слова всерьез. Да и кто теперь к ней серьезно относится! Карла дала ему двадцать марок.
– Сдачи не нужно, – сказала она.
Машина давно скрылась за поворотом на Подбильскиалле, а она все еще стояла, глядя на дом, и никак не могла себя заставить вынуть из сумочки ключ или сделать хотя бы шаг в сторону подъезда.
Дома ее ждал чужой ребенок. Она подняла взгляд к окошку комнаты, когда-то подготовленной для Фелиситы. Карла спрашивала себя, как ей называть этого чужого ребенка. Все называли его Фелиситой. А у Карлы не было для него имени, она не знала и знать его не хотела. Она не могла называть девочку Фелиситой. Если она так сделает, это будет означать, что она отказалась от своей дочки. Но назвать ее другим именем тоже не могла из страха, что одним этим установит с ребенком душевную связь. А разве это не предательство по отношению к Фелисите?
– Пойдем в дом, – произнес рядом с ней Фредерик.
Она испугалась и отпрянула от него, но затем позволила взять себя под руку.
Со второго этажа послышались шаги новой няньки. Салли была родом из Шотландии. У Фредерика-младшего няня была американка, но она уволилась еще до рождения Фелиситы, потому что собралась выходить замуж. Теперь Салли боролась с американским акцентом мальчика и старательно учила его английскому произношению, но иногда сама переходила на шотландский диалект, над которым до слез потешался Фредерик. Сейчас Салли и Фредерик-младший оба заливались смехом, потому что Салли опять назвала его «wee lad», то есть маленьким мальчуганом. Кроме них двоих, никто в доме давно не смеялся.
– С Нового года мне опять предстоит выступать, – сказал Фредерик.
Она кивнула.
– Мы справимся? – спросил муж.
Карла сняла пальто, шарф и перчатки и повернулась к двери, ведущей в библиотеку.
– Разве ты не поднимешься наверх поздороваться? – напомнил Фредерик.
Карла почувствовала, как из нее испаряются последние остатки энергии.
– Что ты думаешь насчет Фелиситы? – насилу выдавила она.
– Я ее люблю, – бросил он с такой досадой, словно говорил это уже сотни раз. Возможно, так оно и было. – Ну так что? Пойдешь наверх?
– Мне надо поработать, – ответила она, и это было правдой.
У нее появились кое-какие новые идеи, планы. Надо было сделать несколько телефонных звонков. Писать письма. Вести подготовку к аукционам. И еще больше, чем работа, ее время занимали поиски дочери.
– Никто не ждет от тебя, чтобы ты уже снова впрягалась в работу, – беспомощно произнес Фредерик. – Джереми вполне справится со всеми делами. Никто не ждет, что ты будешь ими заниматься.
—
Я
жду, – сказала она и скрылась за дверью.
Родители Карлы, Даниэль и Рина Маннгеймер, приобрели эту виллу на Им-Доле двадцать лет назад и все капитально отремонтировали. В превосходном здании конца девятнадцатого века было почти шестьсот квадратных метров полезной площади, и Маннгеймеры сумели найти им применение. Здесь имелись жилье для прислуги, вместительные, отдельно расположенные гостевые апартаменты, огромная библиотека, зимний сад, салон для больших приемов и празднеств, просторная кухня, два винных погреба – отдельно для белых вин и для красных. При каждой спальне была гардеробная и, конечно же, ванная комната.
Еще во время пребывания в США они скупили несколько художественных коллекций, затем выгодно продали их и после возвращения в Германию открыли сперва художественную галерею, а вскоре и аукционный дом. «Спекулянты, нажившиеся на войне, – осуждали их люди. – Типично по-еврейски». «Уж они-то всегда сумеют соблюсти свою выгоду», – шептались у них за спиной. Но Маннгеймеры очень многим оказали поддержку и помогли добиться успеха. Европейские и американские художники по их приглашению стали приезжать в Берлин, в прессе появлялись похвальные отзывы, а их аукционы получили международный отклик.
Карла, как единственный ребенок, унаследовала все имущество. Унаследовала она от отца и художественное чутье. А от матери – деловую хватку. Отец и мать умерли шесть лет назад. Сначала мать. Катаясь на коньках, она провалилась под лед озера Ванзее, и от холода у нее остановилось сердце. Муж не прожил после нее и полугода. Чувство вины и одиночество превратили его в алкоголика. Его останки собирали по кусочкам на перегоне между станциями метро «Оскар-Хелене-Хайм» и «Онкель-Томс-Хютте».
Карла не ожидала, что родители уйдут так рано, не дожив и до шестидесяти лет, однако возглавила предприятие, будучи уже подготовленной к новым обязанностям, так как с самого начала принимала участие в работе родителей и любила ее, ни о чем другом не помышляя. У нее был помощник Джереми Бартрем, молодой англичанин, специалист по истории искусства, получивший образование в Лондоне, где он после защиты диссертации работал у довольно известного художника, с которым и приехал однажды в Берлин. Вскоре Даниэль Маннгеймер поручил ему руководство галереей. Отец Карлы доверял своему помощнику. Он сразу отметил безошибочный художественный вкус молодого человека и чуткость, которую тот проявлял в общении с клиентами. Джереми был уже знаком с особенностями аукционного дела и стал для Карлы незаменимым.
Карла была полностью сосредоточена на искусстве. Ей казалось, что художники, чужие люди, лучше выражают ее эмоциональный мир, чем это могла бы сделать она сама. Словами это невозможно было высказать. Вот и сейчас, под впечатлением того ежедневного кошмара, в котором она жила и которого еще не успела до конца осознать, она позволила себе отвлечься на картины. Она долго рылась в памяти в поисках того, что отражало бы ее нынешние чувства. Взгляд упал на каталог, который брал почитать Джереми, а сейчас вернул, оставив у нее на столе. Это был каталог билефельдской выставки Макса Клингера
[17]
1976 года. Она ее сама не видела, так как не любила летать в Западную Германию и выезжать из Берлина. Тогда она бегло пролистала этот каталог, решив, что внимательно просмотрит его, когда будет время. До сих пор свободной минуты все не выдавалось. Беременность, рождение второго ребенка… Сейчас, перелистывая страницы, она чувствовала, что в нем что-то найдется, и задержалась на «Гибели» из серии графических работ «Одна жизнь».
17