Полководец сказал: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом», — но генерал, возомнивший себя Наполеоном… Такое представить страшно. Это гибель армии, позор и бесчестье для народа, поэтому признание Климова Скоков мог смело расценить как поступок величайшего мужества, но он слишком хорошо знал своего бывшего подчиненного и на провокацию не поддался, сказав:
— Костя, когда мне льстят, я всегда задаю себе один и тот же вопрос: чего льстецу от меня надобно? Так что не темни, выкладывай!
Климов потер указательным пальцем переносицу — как всегда, когда находился в затруднительном положении.
— Семен Тимофеевич, я, можно сказать, под колпаком — телефоны слушают, за каждым моим шагом следят… Поэтому я на некоторое время — а именно на время расследования — хочу создать себе имидж человека, которого можно купить, — пьющего, гулящего, вечно безденежного…
— То есть власть, по твоему выражению, в состояние фрустрации.
— Именно.
— Зачем тебе это нужно?
— На меня могут клюнуть.
— Кто?
— Да хотя бы Можейко! Ему почему-то очень хочется, чтобы мы это дело закрыли и передали в суд.
— Ты думаешь…
— А здесь и думать нечего, — загорячился Климов. — Можейко — следователь со стажем и должен прекрасно понимать, что выводы дежурного опера — это выводы зарвавшегося жеребенка, которые нельзя принимать всерьез.
— Ты прав, — сказал Скоков. — Значит, за этим делом стоят две силы… Первая желает остановить колесо следственной машины, вторая, которую представляет адвокат Ракитиной, — раскрутить. Это уже кое-что…
Он задумался, и Климов, воспользовавшись возникшей паузой, быстро проговорил:
— Теперь вы понимаете, почему я желаю, чтобы никто не догадался о нашем с вами контакте в работе?
— Понимаю. — Скоков долго молчал, барабаня пальцами по столешнице, затем закурил, что позволял себе в последнее время крайне редко — барахлило сердце, и, выпустив колечко дыма, спросил: — Смородкин в курсе твоего эксперимента?
— Нет. Все должно быть чисто.
Скоков представлял, на что идет Климов, зная, что его ожидают сплетни, пересуды за углом, плевки в спину и откровенное презрение товарищей по работе. Выдержать такое сможет далеко не каждый, поэтому на какое-то мгновение испытал чувство отцовской гордости за своего ученика и пожелал ему в душе мужества и удачи.
— Хорошо, я принимаю твои условия. — Он медленно встал и пожал Климову руку. — А сейчас сматывайся: я не хочу, чтобы Ракитина и ее адвокат застали нас за чашкой чая.
Климов ушел. Скоков выглянул в окно, выходившее во внутренний дворик, и увидел, что его команда самозабвенно забивает козла. Он чертыхнулся и, спустившись с крыльца, сказал:
— Яша, ко мне с минуты на минуту подъедет дама… Приготовь чай, бутерброды и создай обстановку культурного учреждения, где работают интеллигентные люди, а не козлы-забойщики.
Последнее замечание относилось ко всем, но Яша Колберг принял его на свой счет: он занимался на последнем курсе вечернего отделения юрфака, на носу были госэкзамены, и полковник всякий раз приходил в негодование, когда видел, что его подопечный так бездарно транжирит драгоценное время.
Скоков занял место Колберга.
— Чей ход?
— Ваш, — ответил Родин и, задрав голову, посмотрел на облака. — Зачем Климов приходил?
— Он уже не ходит — ползает! — Скоков потрепал по шее своего верного телохранителя — бультерьера по кличке Кефир — и грозно спросил: — Ты проболтался, что у Кости фрустрация?
Кефир ответил озадаченным взглядом.
— Я спрашиваю: ты прогнал информацию?
Кефир сообразил, что хозяин не в духе, а может быть, выпил, и, выражая свое недовольство, отбежал в кустики — помочился.
— Не пес, а детектор лжи, — улыбнулся Родин. — Любого на чистую воду выведет.
— Ходи, — недовольно проворчал Скоков.
Доиграть они не успели: на крыльцо вышел Колберг и гнусным, бесцветным голосом процедил:
— Господин полковник, к вам посетители… Господин Спицын и госпожа Ракитина!
Скоков бросил фишки и встал.
— До окончания моего разговора с ними прошу вас не уходить.
Маша Ракитина довольно часто выступала на телевидении — пела сольно и в составе своей группы, снималась в клипах, давала интервью, покупая зрителей детской непосредственностью и откровенностью: «Хочу быть богатой, знаменитой, любимой!» Созданный ею имидж пришелся публике по душе — ее боготворили и многое прощали. Все это Скокову было известно, и, войдя в кабинет, он думал увидеть эдакое длинноногое создание с осиной талией и с грудью Мэрилин Монро, но его глазам предстало совершенно другое существо — обиженная девчонка, готовая вот-вот сорваться в крик и слезы.