Однажды, за неделю до Рождества, разразилась ужасная буря. Небо потемнело. Зловеще завыл ветер. В домах задребезжали стекла. Двери послетали с петель. Вихрь подхватил старые газеты и конфетные обертки и закружил, словно конфетти. Звери в зоопарке забеспокоились. Из слоновника раздавались тревожные трубные крики слонов. Львы, испуганно рыча, заметались по клеткам. Истошно вопил большой черный какаду. Служители сновали туда-сюда, проверяя, надежно ли заперты окна и двери, выдержат ли они напор ураганного ветра. Сильные шквалы вспенили воды Птичьего пруда, который стал похож на маленький, но грозный океан. Птицы сгрудились на островке, ища укрытия.
Луи решил переждать бурю на воде, с подветренной стороны островка. Он повернулся лицом к ветру и изо всех сил загребал лапами, борясь с волнами. Могущество стихии рождало в нем восторг, и глаза его радостно блестели. Вдруг он заметил в небе что-то белое, падающее вниз из тяжелых туч. Сначала он не мог разглядеть, что это было.
«Может быть, это летающая тарелка?» — думал он.
Но вскоре увидел, что это большая белая птица, из последних сил пытающаяся совладать с ветром, отчаянно бьющая крыльями. Новый шквал подхватил ее, закружил и бросил оземь, и она осталась лежать, распластав крылья, точно мертвая. Луи пристально вглядывался в нее.
«Похоже, это лебедь», — подумал он.
Это и в самом деле был лебедь.
«Похоже, это лебедь-трубач», — подумал он снова.
И это действительно был лебедь-трубач.
«Боже мой, да это Серена! Это она! Она здесь. Наконец-то мои молитвы услышаны!»
Луи был прав. Серена, его возлюбленная, была застигнута жестоким ураганом, который пронес ее через всю Америку и прибил сюда. Когда она завидела внизу Птичий пруд, у нее только и достало сил, что сложить крылья и в полном изнеможении упасть на землю.
Первым желанием Луи было немедленно броситься к ней. Однако он сразу остановил себя, решив, что это было бы ошибкой.
«Нет, сейчас она не в состоянии постичь всю глубину моего чувства, всю силу моей любви. Она едва жива. Я наберусь терпения и дождусь своего часа. Пусть она придет в себя. У меня будет время возобновить наше знакомство и дать ей узнать меня».
Тем вечером из-за плохой погоды Луи на работу не поехал. Всю ночь он не смыкал глаз подле своей возлюбленной, держась, однако, на почтительном расстоянии. К утра ветер утих. Небо очистилось. Вода в пруду успокоилась. Буря унялась. Серена очнулась и пошевелилась. Она все еще была очень слаба. Луи решил, что приближаться пока рано.
«Я подожду, — думал он, — влюбленный должен уметь рисковать. Но риск слишком велик, когда возлюбленная настолько обессилена, что никто и ничто вокруг для нее не существует. Я буду сохранять спокойствие и не стану спешить. Там, на Верхнем Скалистом озере, она отвергла меня, потому что у меня не было голоса, чтобы сказать ей о моей любви; теперь же, благодаря мужеству моего отца, я обрел голос — у меня есть моя труба. Властью музыки я докажу ей свою всепобеждающую любовь и безграничную преданность. Она услышит мой голос. Я открою ей свое чувство на языке, понятном всем, — на языке музыки. Она услышит голос лебедя-трубача, и она будет моей. Во всяком случае, я надеюсь, что будет».
Как правило, если на Птичьем пруду появлялась новая птица, служители докладывали о ней Заведующему птичьим питомником. Заведующий отдавал распоряжение купировать, то есть подрезать ей крыло. Но в тот день служитель, отвечающий за водоплавающих птиц, был болен гриппом и не пришел на работу. Никто не заметил появления нового лебедя-трубача. Серена лежала тихо, не привлекая к себе внимания. Теперь на пруду было пять трубачей: трое давних обитателей зоопарка — Егоза, Хохотунья и Соня, Луи, и теперь еще и Серена, измученная ураганом, но уже начинавшая оживать.
К вечеру Серена наконец смогла подняться. Она огляделась, пощипала водорослей, выкупалась и вышла на берег привести в порядок оперение. Она чувствовала себя значительно лучше. Когда каждое перышко было расправлено и приглажено, она снова стала чудно хороша — статна, величава, изящна и необыкновенно женственна.
Когда Луи увидел, как она прелестна, он весь затрепетал. Ему захотелось подплыть к ней, сказать «ко-хо», спросить, помнит ли она его. Но потом ему в голову пришла лучшая мысль.
«Я не буду торопиться, — подумал он. — Ведь сегодня она не улетит из Филадельфии. Я поеду на работу, а когда вернусь, буду ждать рассвета подле нее. Лишь займется заря, моя песня разбудит ее. Сон еще будет владеть ею; звуки моей трубы проникнут в ее затуманенное дремой сознание и пронзят ее ответным чувством. Моя труба будет первым, что она услышит. Я буду неотразим. Я буду первым, что она увидит, когда откроет глаза, и она полюбит меня навеки».
Луи остался доволен своим планом и начал приготовления. Он вышел на берег, спрятал свои вещи под куст и вернулся в воду поесть и выкупаться. Затем он тщательно привел в порядок оперение: ему хотелось к утру выглядеть как можно красивее, чтобы на первом свидании произвести впечатление. Некоторое время он в задумчивости плавал вдоль берега, перебирая в уме любимые песни и размышляя, какую выбрать, чтобы утром разбудить Серену. Наконец он остановился на «Друг мой прекрасный, встань, пробудись». Эта песня всегда нравилась ему — ее мотив был так печален и сладостен.
«Это она — друг мой прекрасный, — думал Луи, — и она должна будет пробудиться для встречи со мной. Песня как нельзя более подходящая».
Он намеревался играть лучше, чем когда-либо в жизни. Эта песня была одним из его коронных номеров, и он знал, как ее следует играть. Однажды, на одном из воскресных концертов, его слышал музыкальный критик из филадельфийской газеты; на следующее утро в газете появилась статья, и в ней говорилось: «Некоторые мелодии в его исполнении подобны драгоценным камням, поднесенным к свету. Чувство, которым они дышат, столь же чисто, прозрачно и незыблемо». Луи запомнил эти слова. Ему было чем гордиться.
Как ни велико было его нетерпение в ожидании утра, еще предстояла работа в ночном клубе. Он знал, что ночь будет долгой и спасть ему не придется.
Луи вышел на берег за вещами. Но когда он заглянул под куст, он обомлел. Медаль, дощечка, мел и мешочек с деньгами были на месте. Труба исчезла. Бедный Луи! Сердце у него упало. «Только не это! — беззвучно простонал он. — Только не это!» Ведь без трубы вся его жизнь лишалась смысла, рушились все его планы.
Луи обезумел от гнева, страха и отчаяния. Он метнулся назад, к воде, обрыскал весь пруд вдоль и поперек. И вдруг заметил вдалеке маленькую древесную утку; рядом с ней что-то блестело. Какое счастье, это была труба! Утка пыталась на ней играть. Луи был в ярости. Он бросился на другой конец пруда быстрее, чем в тот день, когда спасал Эпплгейта Скиннера, налетел на утку, нанес ей молниеносный удар крылом по голове и выхватил свою драгоценную трубу. Утка повалилась без чувств. Луи вытер трубу, прочистил и повесил себе на шею, где ей и надлежало быть.
Теперь он был готов. «Ах, скорее бы ночь! Ах, если бы можно было поторопить время! Скорее бы утро, когда мой прекрасный друг пробудится для встречи со мной!»
Наконец настал вечер. Пробило девять. Луи сел а такси и поехал работать. В зоопарке стало тихо; посетители разошлись по домам. Почти все звери спали — одни глубоко, другие не очень. И лишь немногие — большие дикие кошки, еноты, броненосцы, что предпочитают ночную жизнь, — взбодрились и принялись рыскать по клеткам. Птичий пруд погрузился в темноту. Водоплавающие спали, сунув головы под крылья. У берега тихо покачивались на воде Егоза, Хохотунья и Соня. Около островка крепко спала Серена, красавица Серена, и видела сны. Ее длинная белая шея была изящно выгнута на спину, голова покоилась в мягких перьях.
В два часа утра с работы вернулся Луи. Он перелетел через низкую ограду и опустился на воду подле Серены, стараясь не шуметь. Ночь стояла ясная и морозная — настоящая Рождественская ночь. Нескончаемой чередой по небу тянулись облака, то скрывая звезды, то вновь открывая взгляду их сияние. Луи смотрел на облака, смотрел на спящую Серену и ждал наступления дня. Прошел час, другой, третий… Казалось, ночь будет длиться вечно.