Какое это было облегчение! Я наконец-то спокойно вздохнул. А лесельчане, казалось, вообще не заметили, что выброшены за порог. Они продолжали свои споры с еще большим запалом.
Ситуация не утихала, а день — весьма короткий на Луне — приближался к концу. Наконец наступил вечер, который незаметно перешел в темную ночь, освещаемую факелами гордых лесельчан и оглашаемую воплями скандируемых лозунгов. В отблесках света мелькали транспаранты противников позиции гладконормативных, а толпа членов всех сгрудившихся под замком Комитетов напоминала колышущийся выкорчеванный участок. Они начали угрожать друг другу; поначалу высказывались не очень резко: «Ты, деревянный по-другому!» — но за каждой следующей инвективой скрывался больший груз эмоций, и становилось все страшнее. Один другого приложил «неструганой колодой» или похожим эпитетом, другой обозвал иного «вражьими дровами» и «конусовидным колом». Дело дошло до переталкиваний и маханий ветками. Я с ужасом наблюдал, как два здоровенных лесельчанина держали другого, схватив его за ветки, а третий вырезал бедолаге на коре надпись: «округлавец в дупло стукнутый». Насилие разрасталось, и уже не один потерял глаз, выбитый острым концом ветки; сыпались неразборчивые оскорбления, среди которых самые невинные касались, видимо, каких-то скрытых от моего взора различий в лесельчанской наружности — «стрелковатый», «колонный», «зонтичный», такой и этакий… Аж уши вяли.
Кульминацией своеобразного спектакля насилия стало такое чудовищное и позорное действие, что мне трудно о нем писать. Дошло до того, что группа гордых лесельчан схватила какого-то ни в чем не повинного туземца из рода лиственных, после чего, прикопав бедолаге корни так, что он не мог двигаться, подпалила его на глазах собравшихся. Большое пламя разорвало тьму ночи, и лишь тогда я увидел, что лесельчане, перестав драться, пришли к какому-то мерзкому соглашению насчет взаимных разделений и вместе стали подбрасывать хворост в огонь, проклиная несчастного догорающего. Меня охватил такой ужас, что Терпеклес был вынужден закрыть окна тяжелыми шторами, спасая меня от помешательства. Я приказал джинну ускорить наше отбытие.
Финал происшествий в Древограде наполнил меня отвращением к путешествиям, поэтому я не знаю, соберусь ли когда-нибудь еще покорять дальние страны и описывать свои странствия. Полегчало мне лишь в ту минуту, когда замок оторвался от поверхности Луны. Неприятные воспоминания об этой, во всех отношениях неудавшейся экспедиции еще долго будут гостить в моих снах. Какое счастье, что на Земле, даже в условиях всеобщей одухотворенности, нет таких проблем.
Вавжинец Поджуцкий
ПРЕДЕЛЫ ВИДЕНИЯ
(пер. Сергея Легезы)
Никто из экипажа не сомневался в том, что они видят. В последних лучах заходящего солнца — а им в этой системе был оранжевый карлик Рейеф-К700205 — вставал лес башен, обелисков и пилонов на фоне меньших структур, столбов эстакад и мириад ореолов движущихся огней.
— Город… — прошептал, не скрывая чувств, Саша Бринцев. — Самый настоящий. Ничего себе!
Плоскогорье, где они приземлились, возносилось над окружающей равниной где-то на три тысячи метров. Ледяной ветер кусал за щеки, но довольно долго никто из них и не думал уплотнять комбинезоны — все стояли, не шевелясь. Стояли и смотрели, не веря глазам. В молчании, прерванном Ларсом Карлссоном, ксенобиологом:
— Он выглядит как… как… Ничего вам не напоминает?
— Шанхай. Зар-раза… Или Буэнос-Айрес. Или Нью-Йорк…
— Именно! — Карлссон подхватил ассоциативный ряд Бринцева. — Более тысячи исследованных систем, свыше пяти тысяч разных, но одинаково мертвых планет…
— Эй, не передергивай, — прервал его ван Хофф. — А Лутинис? Ты сам там был.
— Я говорю не о прокариотах, а о высших формах. И нате вам, наконец-то — есть! Первый обитаемый мир. И сразу — так похожий на Землю? Разве это не странно?
— Не более чем выбросить десять шестерок подряд, — улыбнулся ван Хофф. — С другой стороны, Коперниково условие…