Но я ещё до сих пор, слава Зордаку, жива и подвижна, и сама ещё хожу за хворостом и за водой. Жаль, деточка, что я не знала, что ты ходишь к Эреме и даже осмелился однажды заглянуть в саклю самого Зордака, хотя прежде её называли Храмом и туда без боязни заходил каждый со своей болью.
Но теперь тропинка в Храм заросла, и ты был первым из молодых, кто отважился переступить порог сакли самого бога! Я это видела, а потом в тот же день пошла себе за водой. Зима в том году выдалась лютой, ранние снегопады резко замели и обледенили узкие горные тропы, а по одной такой из троп мне ежедневно приходилось спускаться к источнику, а затем карабкаться вверх.
Чего уж там, дело привычное, древним ногам не привыкать. Я с детства считала себя горной косулей, но в тот раз при подъёме к себе уже с кувшином горной воды, внезапно оступилась, не устояв на ровном месте, и, не удержав на голове полный кувшин, споткнулась и кувшин резко опрокинулся, стремглав полетев вниз, поливая мгновенно замерзавшей водой и без того обледенелую тропку. По ней я и проехалась обратно к ручью, очень больно подпрыгивая на каждом ухабе...
Как же ты тогда, сосо, рассмеялся. Мне было унизительно больно, а ты смеялся до слёз. Видно я летела тормашками и тормозила всеми возможными частями своего уродливого ветхого тела. В эти минуты я возненавидела тебя, ибо мой разум помутился, и я чуть не испепелила тебя одними только глазами. Ты мужественно и спокойно перехватил и встретил мой взгляд, прочел его и прекратил насмехаться. Что-то внезапно переменилось в тебе...
Нет, извинятся ты так и не стал и даже не подал руки, потому что почувствовал, что в ту минуты я твоей руки не приму. Вместо этого ты подобрал упавший кувшин и вновь наполнил его водой из горного родника. Сам же и отнес его к нам, старикам. А вечером ты взял в молодые крепкие руки старинный ледоруб и прямо от моей сакли начал выбивать им ступеньки. С тех пор ты с каждым годом укреплял и совершенствовал их, и теперь к ручью идет лестница, опоясанная перилами. Её старики так и называют – лестницей Орниса...
Вот и сейчас по ней мы спустились на этот суд. Никто ещё не забыл, люди, что и я женщина, что и мне суждено умереть до рассвета. Но только я, Орнис, пожила, а вот твои сверстницы и эта девочка – Свания, они ведь ещё и не жили. А ты такой же гордый, но хороший человек, Орнис! Вот и вышла я тебя не судить, хоть и мне говорить больно, ведь и меня давит “ химчет”. Найди смелость и узнай меня, внучек!..
За наиболее древними заговорили многие. Разбирательство явно затягивалось. Лица женщин и девушек начинали синеть, тяжелее всех приходилось маленьким девочкам, еще не сознававшим за что им уготовлена такая страшная участь. У себя на Земле начинал испытывать страшную тахикардию, и я, все более понимая, что если не произойдет чуда, то погибнут и олонды, и я сам, столь неудачно подаривший им право мужественно судить себя по законам родовой чести...
Что-то жуткое было в обычае олондов прежде всего карать своих матерей, жен и сестер, но что-то было в том обычае древнее, могучее, изначальное... Что-то, казалось, навсегда уже загубленное революционными комиссарами...
Но так только казалось. Когда все уже устали говорить о своем, вдруг навстречу Орнису вышла невысокая женщина с протянутыми вперед в древнем молитвенно-птичьем жесте руками. Сейчас усталые руки ее напоминали сложенные вперед крылья, на глазах женщины билась слеза. Это она еще недавно упрашивала гордую Сванию сказать своему Орнису хотя бы словечко, на что девушка отвечала:
– А зачем? Сказать только затем, чтобы он вспомнил меня и был предан проклятию. Ведь вы же не Зордак, вы – люди! Вы не пощадите его, а без него мне не жить!.. – к девушке отнеслись по-разному и все подумали, что именно на нее сейчас обрушится гнев неистовой коммунарки Харлы Фази, но именно она, ярый революционный комиссар, вышла сейчас на площадь и протянула к Орнису руки. Все тут же замерли. Те, кто был старше, знали: так мог поступать только самый главный свидетель. И они не ошиблись.
– Орнис, сынок, я – твоя мать! – произнесла тихо женщина, и ее услышали горы! Да, так мог поступать только самый главный свидетель при самом тяжком обвинении, так могла поступать только мать преступника, снимавшая тем самым заклятия с племени и обрекавшая на изгнания вместо струсившего сына себя...
И тогда Орнис, не знавший материнской ласки с раннего детства, вдруг инстинктивно протянул ей руки навстречу. Черные платки “ химчет” пали, я сам неожиданно пробудился...
6.
Юркий лори – утренний грузовичок предместной коммуны оказался на поверку широкофюзеляжным увальнем, за баранкой которого сидела вечно неуемная Клод.