Впрочем, неважно.
Света достаточно.
Она приблизила лицо к зеркалу, на меня теперь смотрело ее отражение.
— О чем это я говорила? — продолжала она. — Если бы появился кто-то, кто не был бы легким увлечением, имеющий для него значение, знаешь ли, Клодина, думаю, я ее так сильно возненавидела бы, что у меня возникло бы искушение ее убить.
Я задрожала. Она сказала:
— Здесь прохладно. Я позвоню, чтобы горничная развела огонь. Что поделаешь, наступает осень.
— Я должна пойти переодеться.
— Спасибо за брошку.
Я поспешила из комнаты, думая: «Неужели она знает? Может, это предостережение? Она ведь сказала: „…У меня возникло бы искушение убить ее…“».
В этот момент ее отражение показалось мне злым, беспощадным.
«Да, — сказала я себе, — она может убить».
Когда они уехали, я испытала облегчение, хотя дни показались мне пустыми и бесцветными.
Я несколько раз навещала тетю Софи, которая продолжала оплакивать Альберика и больше ни о чем не говорила. Ее глубоко потрясло исчезновение Джессики, и мы обсудили это событие. Тетя Софи откликалась на любое несчастье. Я замечала, что, если все оканчивалось благополучно, как в случае с Джессикой, ее интерес к происшествию угасал. Хотя, конечно, ее интересовало, кто и почему это сделал, что приводило к многочисленным неприятным мне домыслам.
Долли Мэйфер проводила с ней очень много времени. Ранее я пару раз навещала миссис Трент в Грассленде. В первый раз меня потряс ее вид. Она сильно переживала смерть Эви и все время сетовала на жестокость судьбы и на подлость того, кого она называла «этим человеком». Приведись ей встретить Гарри Фаррингдона, думаю, она могла бы попытаться покалечить его, что было, конечно, совершенно понятно.
Когда я заезжала позднее, Долли сказала, что она лежит. Ей было плохо, и она чувствовала себя слишком больной, чтобы принимать посетителей. Она почти не покидала дом. Слуги из Грассленда рассказывали, что она становится «немного странной».
Везде царила печаль, и начало всему этому положила смерть Альберика.
Дэвид объявил, что ему нужно съездить в Лондон, чтобы кое-что купить для поместья. Он также должен был встретиться с торговыми агентами. У некоторых из наших фермеров увеличилось поголовье овец, и сбыт шерсти требовал все больших усилий.
Матушка сказала мне:
— Почему бы тебе не поехать с Дэвидом? Вы не были в Лондоне со времени вашего медового месяца. Если бы ты составила ему компанию, поездка выглядела бы для него совсем иначе. Он бы не смотрел на нее как на скучную и утомительную обязанность, а ждал бы ее с нетерпением. Дом целиком в вашем распоряжении, потому что Джонатан и Миллисент сейчас живут в Петтигрю-холле.
Я колебалась, и она продолжала:
— Я знаю, ты думаешь об Амарилис. Мне понятны твои чувства. — Матушка содрогнулась от тяжких воспоминаний. — Она здесь с нами будет в полнейшей безопасности. Мы будем оберегать ее так же, как Джессику. Ты же знаешь, Грейс не спускает глаз с детей ни на минуту. Мне по-прежнему приходится по двадцать раз на дню втолковывать ей, что случившееся не ее вина. Если бы Амарилис уехала с вами, Джессика скучала бы по ней. Они ведь теперь превратились в маленьких человечков. Они все подмечают. Ну, перестань же беспокоиться по поводу того, что здесь происходит. Ты же знаешь, что некоторое время мы можем управиться и без тебя.
— О, мама, — сказала я, — мне хотелось бы поехать, но…
— Никаких «но».
Кроме того, если бы ты не поехала из-за боязни оставить Амарилис, я бы восприняла это как личное оскорбление. Она будет под наблюдением ночью и днем.
Итак, я решила ехать.
Мы отправились почтовой каретой, и это, наверное, был самый приятный способ путешествия, потому что почтовые станции являлись самыми лучшими гостиницами. И хотя это обошлось нам в кругленькую сумму, Удобства того стоили.
Мы ехали не спеша, сделав по пути две остановки. Дэвид сказал, что из-за того, что я сопровождала его, поездка выглядела скорее отдыхом, чем тяжелой обязанностью.
При подъезде к городу я почувствовала волнение: сначала вдали показались башни Тауэра, затем мы проехали вдоль реки и вдруг оказались в самой гуще городской жизни.
Слуги в доме ждали нас, так как матушка послала письмо с распоряжением подготовиться к нашему приезду. Я вспомнила наше пребывание здесь сразу после свадьбы — в те дни, когда я еще была так наивна; я радовалась, что Джонатан находится в Петтигрю-холле, иначе мне не следовало сюда приезжать.
Дэвид также предался воспоминаниям, и мы с удовольствием поужинали при свечах в столовой, где слуги бесшумно сновали, стараясь угадать все наши желания. Дэвид был блаженно счастлив, но именно в такие периоды совесть тревожила меня больше всего.
Затем мы удалились в свою спальню — приятную, изящную комнату, так не похожую на Эверсли, куда свет проникал через высокие окна и где были тончайшие занавеси и мебель в стиле королевы Анны.
Дэвид сказал:
— Ты сделала меня очень счастливым, Клодина, счастливей, чем я мог ожидать.
Затем он наклонился, чтобы поцеловать меня, и заметил слезы на моих щеках.
— Слезы счастья? — спросил он, и я кивнула. Ведь не могла же я ему сказать, что это были слезы искреннего раскаяния и что, хоть я и любила его за доброту, ласку, бескорыстие, я в то же время постоянно думала о том, кто так разительно отличался от него, был безжалостен, бесчувствен, опасен… и, тем не менее, владел не только моими мыслями… Хотя я и зависела от него и страдала от своего предательства по отношению к лучшему из мужей, я не могла разлюбить его. Не была ли это любовь? Наверное, нет. Уместнее было бы сказать — одержимость.
Я попыталась стряхнуть с себя это наваждение, сделать вид, что не страдаю от того, что со мною сейчас не Джонатан. Я старалась не думать о нем, когда Дэвид ласкал меня.
И все же я была одержима. А здесь, в Лондоне, который был его вторым домом, это ощущалось особенно сильно.
На следующий день я почувствовала себя лучше. Я сопровождала Дэвида в его поездках и была рада, что неплохо разбираюсь в обсуждавшихся вопросах. Он был очень доволен моей заинтересованностью делами.
«Мы так подходим друг другу, — думала я. — Мы — идеальная пара. То, другое… это просто безумие. Это как болезнь. Я должна вылечиться, и я смогу это сделать, если не буду видеть его».
На следующий день Дэвид сказал:
— Сегодня вряд ли кто будет заниматься делами. По случаю открытия парламента народ выйдет на улицы. Было бы интересно побродить в толпе.
— Надеюсь, мы увидим короля, — поддержала я. — Интересно, как он теперь выглядит.
Дэвид довольно печально покачал головой.
— Совершенно не похож на того способного и серьезного молодого человека, который вступил на трон тридцать пять лет назад.
— Что ж, люди меняются с годами… даже короли.
— Ему пришлось немало испытать. Взять, к примеру, его семью. Принц Уэльский доставил ему много хлопот.
— Да, конечно. Этот морганатический брак с госпожой Фитцгерберт, а теперь еще и напряженные отношения с принцессой Каролиной.
— И не только это. Он так и не оправился от потери американских колоний, считая, что виноват в этом.
— И справедливо?
— Да, но это только усугубляет тяжесть вины. «Это верно», — подумала я. Мне показалось странным, что его положение так напоминает мое.
— Он все время говорит: «Воспоминания об американских колониях не дадут мне покоя даже после смерти». Это повторение одного и того же симптом той душевной болезни, от которой он страдал около семи лет назад. Мне его жаль. Он так старался быть хорошим королем.
— Однако сейчас-то он здоров.
— Так говорят, но мне кажется, что временами он ведет себя немного странно.
— Бедный король.
Это все очень грустно.
— Тем более, что он хороший семьянин… человек, который старается выполнить свой долг.
— Что ж, я буду очень ждать встречи с ним. Что ты предлагаешь делать?