5 мая. Около девяти часов утра Наполеон послал за мной Маршана. Через черный ход я был приглашён в спальную комнату Наполеона, описание которой я постараюсь дать. Размер её равнялся четырнадцати футам на двенадцать, а высота — примерно 11 футов. Стены без карнизов были выстелены коричневой хлопчатобумажной тканью «китайка» и окаймлены по бордюру обычными зелёными бумажными обоями. Два небольших окна без вспомогательных шнуров выходили в сторону лагеря 53-го пехотного полка. Одно из окон было раскрыто и закреплено деревянной щепкой с зазубринами. Занавески на окнах из белого миткаля, небольшой камин, старая каминная решётка с невзрачной деревянной каминной доской, выкрашенной в белый цвет, на которой стоял маленький мраморный бюст сына Наполеона. Над каминной доской висел портрет Марии Луизы и четыре или пять небольших портретов юного Наполеона, один из которых был вышит руками матери. Немного правее висел миниатюрный портрет императрицы Жозефины, а слева — будильник Фридриха Великого, приобретённый Наполеоном в Потсдаме; справа — консульские часы с гравированным вензелем «Б», свисавшие на цепочке из заплетённых волос Марии Луизы с булавки, воткнутой в стенную обивку из «китайки». Пол спальной комнаты покрывал подержанный ковёр, который одно время украшал столовую комнату лейтенанта, служившего в артиллерийском полку острова Святой Елены. В правом углу комнаты была поставлена небольшая простая железная походная кровать, покрытая зелёным шёлковым покрывалом. На этой кровати ее хозяин отдыхал на полях Маренго и Аустерлица. Между окнами — убогий подержанный комод, а слева от двери, ведущей в следующую комнату, — старый книжный шкаф, прикрытый зелёными шторами. В комнате в разных местах стояли четыре или пять стульев с плетеными спинками зелёного цвета. Перед дверью чёрного хода стояла складная ширма, отделанная «китайкой», а между ней и камином — старомодное канапе, покрытое белым длинным покрывалом.
Когда я вошёл в спальную комнату Наполеона, он полулежал на канапе в белом утреннем халате, на нём были белые штаны и такого же цвета чулки. На голове был повязан клетчатый красный платок, а воротник рубашки без галстука расстёгнут. У него был печальный и несколько встревоженный вид. Перед ним стоял небольшой круглый стол с книгами, а на ковре у ножки стола лежала в полном беспорядке груда книг, которые он уже прочитал. Над канапе, у его подножья, лицом к Наполеону, висел портрет императрицы Марии Луизы, державшей на руках маленького сына. Перед камином стоял Лас-Каз, скрестивший руки на груди. В одной из рук он держал какие-то бумаги. От былого великолепия когда-то могущественного императора Франции остался лишь стоявший в левом углу спальной комнаты роскошный умывальник с серебряной раковиной и с кувшином из того же благородного металла.
После нескольких незначительных вопросов Наполеон в присутствии графа Лас-Каза спросил меня на французском и на итальянском: «Вы знаете, что именно в результате моего заявления вы были назначены на должность моего врача. Теперь же я хочу получить от вас точный и правдивый ответ, ответ благородного человека: в каком качестве, вы полагаете, вам предстоит быть — в качестве, в котором был г-н Мэнго, или в качестве врача тюремного корабля и врача пленников? Должны ли вы докладывать губернатору, в соответствии с полученными приказами, о всех пустяках или о моей болезни или обо всём том, о чём я говорю с вами? Отвечайте мне искренно, в каком качестве, как вы полагаете, вам предстоит быть у меня?»
Я ответил: «В качестве вашего врача для того, чтобы лечить вас и членов вашей свиты. Никаких приказов я не получал, кроме одного: немедленно докладывать в том случае, если вы серьёзно заболеете, и только для того, чтобы сразу же получить возможность совета и помощи от других врачей». — «Но сначала получив мое согласие на то, чтобы вызвать и других врачей, — потребовал он, — не так ли?» Я ответил, что, конечно, я сначала заручусь его согласием на это. Затем он сказал: «Если бы вы были назначены тюремным врачом, чтобы докладывать содержание моих бесед губернатору, которого я считаю главарём шпионов, то я бы вас никогда больше не видел. Не думайте, — продолжал он, — что я считаю вас шпионом; совсем наоборот, у меня не было ни малейшего повода усомниться в вашей порядочности, я испытываю чувство дружбы к вам и уважаю ваш характер. Я не мог дать вам большего доказательства этого, чем откровенно просить вас сообщить мне ваше мнение о вашем положении в моём кругу; поскольку вы являетесь английским подданным и оплачиваетесь английским правительством, то вполне возможно, что вы обязаны делать то, о чём я вас спрашивал».