Оставшиеся минуты с Шарлоттой проходят в разговорах о погоде и ужасных семенах трав, которыми засеяны наши газоны. Неловкость между нами спадает, с каждой проведенной вместе секундой я чувствую себя расслабленно, но в мои вены понемногу просачивается чувство вины — вины за то, что я наслаждаюсь компанией другой женщины. И чувство вины за разговор с красивой женщиной, которая заставляет меня чувствовать, что я как-то изменил моей покойной жене, растет. Это нормально — двигаться дальше. Нет ничего плохого в моих действиях. Я твердил себе это в течение многих лет, и после дюжины страшных первых свиданий я до сих пор думаю, что это неправильно.
Я отвлекаюсь на автобус, который медленно едет по дороге. Мысль о том, что я увижу Олив, наполняет меня облегчением. Это единственное во всем мире, что заставляет меня чувствовать себя живым. Моя дочь, словно одеяло, которым я укрываюсь как ребенок, и кровать, под которой обычно прячутся во время грозы. Она тот спокойный голос, который всегда говорит мне, что все будет в порядке. Главным образом, она голос, который я жаждал слышать в течение последних пяти лет, голос, который, я знаю, никогда не услышу снова. Она — Элли. Все в ней — это Элли. Это как если бы Элли создала своего клона без моей помощи. И я не хочу ничего другого. Она одна заставляет меня жить.
По мере того, как останавливаются колеса автобуса, мое сердце замирает. Открываются двери, и я наблюдаю, как дети один за другим выпрыгивают из него, пока не замечаю светлый пружинистый хвостик, который жду весь день.
— Папа! — вопит она и мчится ко мне на сверхсветовой скорости. От выражения гордости на ее лице все внутри меня тает. Она оборачивает руки вокруг моих ног, сжимая меня так сильно, как я хотел бы прижать ее. Объятие Олив говорит, что она соскучилась по мне сегодня так же, как и я скучал, и я поднимаю ее, крепко удерживая в своих руках, и целую теплую щечку. Я чувствую, как бьется ее крошечное сердце, бьется, когда небольшая дрожь бежит по ее горлу:
— Я так сильно скучала по тебе сегодня. Я так волновалась о тебе, потому что ты остался один на весь день.
Мой мир останавливается. Мой разум перестает функционировать, а сердце... мое сердце болит. Что я сделал с ней?
— Почему ты беспокоилась? Ты никогда не должна беспокоиться обо мне.
Слова вылетают, но я чувствую, будто они застревают у меня в горле, когда я пытаюсь убедить ее в чем-то другом, к чему она не привыкла.
Отстраняясь, она берет мое лицо в свои ручки и смотрит мне прямо в глаза, так же, как делала всегда Элли, когда хотела доказать свою точку зрения.
— Потому что тебе не нравится быть одному. Ты нуждаешься во мне.
Ее слова произнесены с такой мудростью, которую не может познать пятилетний ребенок. Эти слова определяют родителя, который не имеет права заботиться о маленьком ребенке, когда он явно не всегда может позаботиться о себе.
— Олив, — я выдыхаю. — Ты должна слушать меня, — ее губы сложены вместе с намеком на недовольство. — Тебе никогда не нужно беспокоиться обо мне. Я никогда не любил быть в одиночестве, потому что я люблю быть с тобой. И да, ты на миллион процентов права: я буду всегда, всегда нуждаться в тебе, и я надеюсь, что ты всегда будешь нуждаться во мне. Кроме того, я не был одинок сегодня, со мной целый день был дядя ЭйДжей на работе.
— О, папа. Ты так хорошо всегда скрываешь правду, — отвечает Олив. Ей точно пять? Кажется, что нет. Вместо того, чтобы продолжить бороться с этим воином, убеждая ее в обратном, я притягиваю ее к себе, а она обнимает меня за шею и кладет голову мне на плечо. — Веришь ты этому или нет, но я была послана тебе именно по этой причине.
Когда я много раз прокручиваю в голове, что ее рассуждения превосходят ее возраст, я начинаю сомневаться, откуда она узнает эти фразочки, или, вернее, кто их ей прочитал.
— Олив, — вздыхаю я. — Кто читал тебе твои детские книги?
— Тетушка Алекса, — хихикает она. Прошло несколько лет с тех пор, как я открыл детскую книгу Олив. Раньше я читал ей каждую ночь, те части, которые выбрала в свое время Элли еще до рождения Олив. Писатель никогда не имел недостатка в словах, как и учитель английского, меня даже не удивило, сколько писем она писала Олив, чтобы подготовить ее к жизни. Были ночи, когда я сидел в комнате Олив после того, как она засыпала, и снова читал отмеченные Элли места под сиянием луны, представляя себе звук ее голоса, как будто она произносит слова в мое ухо. На некоторых страницах остались пятна от слез... слезы счастья, которые она чувствовала, когда мечтала о жизни, которую сама создавала. Я проводил пальцем по мягким, сморщенным пятнам на бумаге, желая стереть слезы с лица Элли, а не со страницы в детской книге.