Когда мы входим через переднюю дверь в дом, ЭйДжей сразу выхватывает Олив из моих рук.
— Эй, у меня есть сказка для тебя, Олли-Полли, — он начинает подниматься по лестнице с ней, а она руками обнимает его за шею.
— Без пошлостей, пожалуйста, — кричу я им в след.
Оставшись один и злясь на весь мир, я пинаю свои ботинки, позволяя каждому из них удариться с глухим звуком об стену. Какого хрена я делаю? Я падаю в кресло рядом с фотографией Элли, откинув голову назад, чтобы посмотреть на нее.
— Тебе, должно быть, стыдно за мое поведение, — говорю я ей. — Ты, наверно, уже перевернулась в могиле из-за того, как я только что разрушил эту ночь, — я встаю и иду на кухню, открываю верхний шкаф над холодильником, чтобы взять бутылку «Джека» — бутылку, которой я иногда балую себя, когда Олив спит.
— Захвати и мне стакан, — говорит ЭйДжей, входя за мной. Я собирался пить прямо из бутылки, но предполагаю, что стакан означает, что здесь есть еще кто-то, кто хочет выпить со мной, а это лучше, чем пить в одиночку. Я хватаю два стакана и наполняю их наполовину.
— Ты пьешь не из-за меня, не так ли? — спрашивает ЭйДжей.
— Неа, — говорю я, прижимаясь губами к краю стакана.
— Все дело в письме, которое я нашел на журнальном столике?
Черт. Черт. Черт возьми. Я опрокидываю стакан немного выше, позволяя жидкости обжечь мое горло на довольно внушительной скорости.
— Или в Шарлотте? Или, может быть, речь идет о женщине в садах? — как? Как он узнал? — Папа рассказал мне. Чувак... сколько женщин крутится вокруг тебя? Я думал, что ты импотент, а ты трахаешь троих?
— Не совсем, — говорю я, прикончив виски в своем стакане.
ЭйДжей хватает бутылку и уходит в гостиную:
— Давай поговорим.
В какой-то момент часовая стрелка на циферблате оказывается с восьми на двух, и я уже чувствую последствия похмелья, которое ожидает меня завтра... или сегодня... через три часа, когда нужно будет будить Олив в школу. Я просто надеюсь, что протрезвею к тому времени. ЭйДжей уже глотает слова, жалуясь на Алексу, а я смотрю через всю комнату на портрет Элли.
— Мы оба... жалкие мудаки, — говорю я ему.
— Ты более жалок, чем я, — говорит ЭйДжей. — Твоя жена мертва уже пять лет, а ты по-прежнему пялишься на ее фотографию, как будто она как-то ответит тебе.
Его слова, как правило, вызывают только гнев, но так как за последние двадцать четыре часа из него уже выбили все дерьмо и разукрасили личико, он пьет сейчас. И, действительно, в его словах есть доля правды, поэтому я спускаю все на тормозах в этот раз. Только в этот раз.
— Тебе нужно пообщаться с этой красоткой из садов побольше, — говорит ЭйДжей. — И помириться с Шарлоттой. Подожди, разве ты не сделал это уже сегодня? — он делает еще один глоток.
— Я так думал, — стону я. — Чувак, я так чертовски запутался. У меня есть реальные чувства к Шарлотте... есть… Я хочу быть с ней больше, чем просто какой-то тупой дерьмо-друг. Я всегда с нетерпением жду следующего раза, когда увижу ее, и всегда пытаюсь придумать причину, чтобы позвонить ей ночью. Это же что-то значит, так ведь? — я думаю, что моя пьяная истина заключается в том, что я бегу от тех многочисленных вопросов, которые остаются без ответов в моей жизни. — Но потом я подумал... как насчет женщины с письмами? Я хочу найти сердце Элли. Не думаю, что Шарлотта поймет это.
Я не беру в голову женщину из сада, скорее всего я никогда больше не увижу ее.
— Я понял твою проблему, — говорит ЭйДжей. — Боже мой, Хант, что, если… что, если письма присылает призрак Элли? — говорит ЭйДжей, закрыв глаза. — Ты знаешь, нет... — он вертит пальцем в воздухе какое-то время. — Нет. Знаешь что, чувак? Ты мой брат, моя кровь, мой кровный брат, ты это знаешь, — его дыхание становится спокойным, как будто он собирается заснуть. — Итак, я собираюсь помочь тебе. Кроме того, ты выручил меня сегодня вечером, и ты позволил мне переночевать у тебя, ты чертовски хороший брат. Я помогу тебе, Хант. Я помогу тебе найти эту тайную девушку.
— Спасибо, дружище, — говорю я, чувствуя тяжесть на моих веках.
— Что, если? — говорит ЭйДжей, вытянув меня из приближающегося почти умиротворенного сна. — Что, если ты уже знаешь эту пишущую письма женщину? Ты можешь себе это представить?
— Ты только что сказал мне, что она может быть призраком, — напоминаю я ему. — Но этого не может быть. То, как она пишет в этих письмах, говорит о том, что она не из местных. Она говорит о горах и всякой дряни. У нас нет здесь гор.